Пес закатил истерику, как только мы оказались во дворе с вещами, и больше уже не умолкал – ни в машине по дороге в аэропорт, ни в зале ожидания. Едва мы оформили на него в ветеринарной службе аэропорта справку (которой у нас потом никто так и не поинтересовался), как рядом с нами возник представитель «Лота» и заявил, что если мы собрались лететь с собакой в Варшаву, то должны иметь в виду, что на этот рейс ни одна собака не заявлена, то есть нам при продаже билетов что-то недооформили или оформили, но не так.

– Вот мой билет, – сказал я, – а к нему дополнительно мне сделали билет для собаки и заверили, что на нее есть и регистрация, и подтверждение из Варшавы.

Поляк забрал оба билета – и мой, и собачий – и исчез, а минут через пятнадцать снова подошел к нам, отдал билеты и сказал, что все в порядке.

Я сходил в пункт обмена валюты и купил на последние рубли американские доллары. Вскоре объявили посадку на наш рейс. Мы с Олей быстро прошли через детекторную подкову, а Юра минут десять бегал туда-сюда, поочередно вынимая из карманов и снимая с себя разнообразные металлические вещи. В конце концов ему пришлось разуться, и тогда стало ясно, что звенели его ботинки – судя по всему, в них носки укреплены металлом.

В зоне таможенного контроля нас ожидал первый неприятный сюрприз. Осмотрев «культурные ценности» – несколько офортов и серебряный портсигар, – которые мы вывозили с разрешения Министерства культуры, таможенник спросил:

– Книги есть?

– Да.

– Много?

– Двадцать – двадцать пять.

– Покажите.

Книги мы запихивали по паре штук в пустые места, которые образовывались по мере упаковки на дне ящиков, и вот нам пришлось все перерывать и частично даже вытаскивать наружу, а потом в спешке запихивать назад. Полного мотка широкого скотча, который мы специально захватили с собой для запечатывания ящиков, не хватило. Увидев это, служащий, помогавший нам заклеивать ящики и таскать вещи на весы, сбегал в подсобное помещение и принес еще один моток.

Когда пришло время сдавать в багаж контейнер с отчаянно скулящим псом, Оля заплакала. Мы с Юрой, честно говоря, тоже с трудом сдерживались. Наши вещи уехали на ленте транспортера, а контейнер так и стоял неподалеку, и из него на весь аэропорт раздавался визг.

Когда я проходил через пограничный контроль, женщина среднего возраста, сидящая за стеклом, спросила у меня, глядя на канадскую иммиграционную визу в моем паспорте:

– Куда едете?

– В Канаду.

– А живете где?

– Здесь, в Беларуси.

Больше вопросов не последовало. Юра и Оля тоже без всяких проблем получили печати в свои паспорта.

Едва мы расположились со своей многочисленной ручной кладью неподалеку от выхода на посадку, как появился уже знакомый нам поляк и попросил кого-то из нас пойти и попытаться успокоить собаку – дескать, пассажиры жалуются. Мы отправили с ним Олю.

Минут через двадцать Оля вернулась и сказала, что служащие наконец унесли контейнер внутрь.

Тут снова вышел представитель авиакомпании и объявил, что рейс на Варшаву задерживается примерно на двадцать минут. Поскольку у нас на пересадку было всего полтора часа, мы встревожились.

– Если вы делаете пересадку в Варшаве на другие рейсы, то не беспокойтесь – вы на них успеете, – словно услышав нас, сказал поляк.

Но прошло двадцать минут, полчаса, час, полтора, а посадка на наш рейс так и не началась. Представитель авиакомпании как сквозь землю провалился, а с табло у выхода исчезла надпись с номером нашего рейса.

Когда стало ясно, что рейс на Торонто вылетит из варшавского аэропорта без нас, женщина, стоявшая неподалеку, сказала:

– А когда, интересно, будет следующий рейс на Торонто?

– Через четыре дня, во вторник, – сказал я.

– Ничего страшного, – сказала женщина. – Они обязаны поселить нас в отеле и оплатить расходы на еду.

– Как бы не так, – сказала другая женщина. – Я когда-то сидела в Варшаве пару суток в аэропорту. Нам только талоны на еду дадут, и это все.

Было похоже, что чуть ли не все пассажиры этого варшавского рейса должны были пересесть на самолет в Торонто.

– Беда, – сказал я Оле. – Мы-то ладно, как-нибудь перебьемся, а вот что с собакой будет?

Дело в том, что из-за отсутствия микрочипа выпускать пса на территорию Евросоюза, включая международные аэропорты, запрещено – его можно только перегрузить из самолета в самолет.

Мы провели в тоскливом ожидании еще часа полтора, а потом наблюдали в окно, как варшавский самолет наконец приземлился, как он медленно подтянулся к нашему конкорсу, как из него выходили пассажиры, как его заправляли, и как в него грузили наш багаж, включая контейнер с псом. Наконец мы устроились на своих местах, и самолет взлетел.

В варшавском аэропорту нас ожидал приятный сюрприз: рейс на Торонто специально задержали до прибытия нашего самолета, потому что, и в самом деле, практически все вокруг нас, как и мы, летели в Торонто.

Служащая «Лота», стоявшая у входа в аэропорт, держала в руках табличку с номером нужного нам «гейта». Толпа рванула налево, а мы почему-то поспешили в противоположную сторону, однако быстро опомнились и понеслись следом за всеми.

Вокруг нас кипела жизнь пусть и небольшого, но вполне европейского международного аэропорта: люди копошились в магазинах, ели и пили за столиками ресторанов и кафе, отдыхали в мягких креслах или, как мы, спешили на посадку.

– Надо же, – сказал Юра, – всего час лета, а как будто в другом мире очутились.

Мы наконец добежали до нужного выхода и встали в очередь – да оказалось, что не в ту. Пришлось перестраиваться. Народу было много, потому что в этой же очереди вместе с нами ожидали досмотра и пассажиры двух или даже трех других рейсов, которые должны были вот-вот вылететь. Люди заметно нервничали. Тут, как назло, снова – один к одному – повторилась история с раздеванием Юры. Он, судя по всему, растерялся и начисто забыл про свои ботинки с металлическими носками, и теперь вся очередь с тоской наблюдала за тем, как он снимает с себя что-то, проходит через контроль, слышит звон, возвращается, вынимает что-нибудь из карманов – и так раз за разом, пока он, наконец, не разулся. И звон стих, и кто-то в очереди с облегчением вздохнул, и остальные тут же стали вздыхать на все лады, и какое-то время вся очередь подвывала… А я сделал вид, будто с Юрой не знаком.

Дальше уже все шло как по маслу. Самолет взлетел, мы уснули, проснулись, поели, снова уснули… Поздно вечером мы приземлились в аэропорту Пирсон, что в Миссиссаге.

Пограничный контроль мы прошли мигом, хотя очередь была длинная. Оформление бумаг в иммиграционной службе тоже много времени на заняло. Рядом с нами стояла семья из трех человек: отец – примерно моего возраста, – его жена и сын лет шестнадцати. По-английски говорил только глава семьи, и то со страшным трудом – выдавливая из себя слова по одному, в основном существительные и инфинитивы. Уж не знаю, каким образом он получил иммиграционную визу, поскольку никакой языковой тест – ни IELTS, ни простой школьный диктант – он бы не осилил. А тут еще выяснилось, что у этого мужика два паспорта – в одном, уже не помню, по какой именно причине недействительном, стояла канадская иммиграционная виза, а второй был в полном порядке, но в нем, конечно, отсутствовала канадская виза. Как ни странно, иммиграционный офицер, парень лет двадцати пяти, удовлетворился путаными объяснениями хозяина двух паспортов и начал оформлять нужные бумаги.

– Ну вот, еще один, – не обращая внимания ни на кого из нас, обратился он к девушке за соседней стойкой, просматривавшей в это время наши паспорта, – ему пятьдесят два года, а он иммигрирует в Канаду. И о чем эти люди думают?..

Я чуть было не открыл рот, чтобы сказать, о чем думают иммигранты под или за пятьдесят, но вовремя спохватился и промолчал. Минут через десять мы обрели статус постоянных жителей Канады.

На выходе из зала девушка, говорившая по-русски, дала нам несколько конвертов с буклетами и брошюрами. Теперь надо было получить наши чемоданы и коробки. И пса.

Мы нашли табло с номером нашего рейса. Под ним изгибалась лента транспортера, вывозившая багаж наружу. Неподалеку стоял ряд тележек. Я закинул в автомат припасенные еще в Минске две двухдолларовые монеты – вроде как внес залог – и отцепил две тележки.

Скоро на ленте показались наши чемоданы и сумка, а вот коробок не было. Я ходил вокруг транспортера, людей оставалось все меньше и меньше, а коробки не выезжали.

Непонятно было также, где получить контейнер с псом. Тут Оля увидела совсем рядом не то проход куда-то, не то коридор. На стене сбоку было несколько указателей, в том числе какой-то символ с собакой. Я подумал, что туда надо идти с собакой, чтобы проходить ветеринарный контроль, а Оля решила, что как раз там выдают контейнеры с животными, взяла у меня «собачий» билет и скрылась в переходе. Вскоре оттуда раздался истерический визг – так никто, кроме нашего пса, верещать не мог.

Оля вернулась с дергающимся контейнером в руках. Пес отчаянно бился о решетчатую дверцу, хватался за нее когтями и кусал зубами. Оля рассказала, что, когда увидела контейнер и подошла к нему вплотную, пес сидел неподвижно и смотрел мимо нее пустыми неподвижными глазами, как в трансе. Оля заплакала и стала его звать, и только тогда он очнулся и стал прыгать и визжать от радости.

Я прицепил к дверце поилку, Оля наполнила ее водой, и пес мгновенно все выпил. Оля снова налила воды, и пес снова все вылакал. Выпив стакана два, если не больше, он ненадолго успокоился, а потом продолжил свой концерт.

Оля сказала, что в том же зале выдают поврежденный багаж, и я отправился туда, потому что наши коробки на транспортере так и не появились.

В небольшом помещении, тяжело вздыхая, возилась женщина в униформе. Я тут же увидел все наши коробки и сказал, как мне казалось, на чистом английском: «Oh, here are our boxes! Can I get them now?»

– Забирайте ваши коробки, – ответила женщина по-русски с легким акцентом, – только распишитесь у меня тут сначала.

Она протянула мне несколько бланков и ручку.

– Вы говорите по-русски? – удивился я. Только на самом деле меня удивило, как она распознала по моему акценту, что я русский.

– И по-русски, и по-украински, и по-польски, – устало сказала она.

Одного взгляда на наши ящики было достаточно, чтобы понять, что произошло. В Минске, тщательно продумывая конструкцию картонного ящика с ручками, я не учел одного: его могут брать не за две ручки, как это делал я, а только за одну. И я не скрепил ручки друг с другом. А ящики, судя по всему, таскали как раз за одну ручку – и повырывали ручки, разодрав боковые стенки ящиков в клочья. Трудно поверить, но при этом ничего не вывалилось и не потерялось, так что нам в каком-то смысле повезло.

Я подкатил тележки, закинул на них ящики, и мы направились в таможню, сопровождаемые непрерывным собачьим визгом. Зеленым коридором мы пройти не могли – надо было заплатить какую-то пошлину за ветеринарный осмотр пса и получить нужную бумагу, которую затем следует отдать таможенному офицеру – так, по крайней мере, это описывали люди на форумах.

В таможенном зале было всего несколько человек, но, тем не менее, стоять и ждать своей очереди нам пришлось долго. Судя по всему, если уж кто попадал в лапы таможенников, так просто уйти уже не мог – все чемоданы и сумки открывались, все вещи потрошились, все лишние (или незадекларированные) сигареты и бутылки со спиртным изымались.

Когда мы подошли к офицеру, полной симпатичной девушке лет двадцати пяти, она даже не глянула на наши вещи, а велела поставить на стойку перед нею визжащий контейнер.

– Sorry about that, – извинился я. – He won’t stop until we let him out, and we can’t do it here.

– Бедненький, – сказала девушка по-русски. – Что ж он так переживает?

Я посмотрел на удостоверение девушки, прицепленное к карману: ее звали Екатерина.

– У него все в порядке? – спросила она. – Он здоров?

– Да, здоров, он просто очень нервный. Вот его бумаги, – сказал я и протянул ей собачий паспорт и справку, которую мы оформляли в минском аэропорту. Справка, кстати, была на русском.

Екатерина взяла в руки бумаги, начала их просматривать и улыбнулась. Я думаю, ее рассмешила кустарность изготовления и паспорта, и справки – хотя они и были на все сто процентов настоящими, изготовить такие же самостоятельно мог бы любой желающий. Ну, почти любой.

– Может, он хочет пить? – неожиданно спросила Екатерина, взяла со своего стола бутылку с питьевой водой и наполнила поилку, висевшую на двери контейнера.

«Ну, вот, она наверное, хочет проверить, не бешеный ли пес, станет ли он пить воду, – подумал я, – а он только что напился…»

Пес перестал визжать, понюхал воду, быстро вылакал все, что Екатерина ему налила, и заверещал пуще прежнего.

– Ладно, – сказала Екатерина, – быстрее выносите его из аэропорта и выпускайте из клетки.

Почему-то я не стал ничего спрашивать у нее про осмотр ветеринара и соответствующую пошлину.

– Спасибо, – сказали мы хором и повезли тележки со своим барахлом к выходу в Канаду.

Едва мы открыли дверцу контейнера, как пес выскочил из него, будто черт из табакерки, и налил на канадскую землю – вернее, канадский асфальт – огромную лужу.

Легли спать в шестом часу, поднялись в полвосьмого, зато все наши двенадцать мест стоят упакованными. Увы, некоторые из них могут оказаться проблемой из-за размера или веса (или и того, и другого вместе). Все рассчитать до миллиметра и грамма в такой суматохе невозможно. Кое-чем пришлось пожертвовать – например, моим единственным костюмом и туфлями, которые я купил с год назад.

Квартира пустая. Мы спали на диване, но без подушек и одеяла, а Юра с псом – вообще на полу. Диван как раз сейчас выносят.

Непрерывно звонят и приходят друзья – не думал, что у нас их столько, – а также просто знакомые и соседи. Все говорят о том, какими мы были хорошими, и как они нас любили. Такое впечатление, будто мы побывали на собственных похоронах.

Через полчаса выезжаем в аэропорт.

Дверь в квартире не закрывается, телефон не умолкает. В оставшееся от приема гостей и телефонных разговоров время пытаемся складывать вещи. Пока что без особого успеха – что-то подтащили ближе к пустым сумкам, чемоданам и ящикам и на этом остановились. А до отъезда остались сутки.

Пес скулит днями и воет ночами. Даже те три-четыре часа, которые у нас остаются для сна, глаза сомкнуть не удается. У какой-то собачонки в подъезде течка…

Вчера утром ноутбук при загрузке выдал синий экран. Вторая попытка оказалась более удачной. Не представляю, что будет, если компьютер откажет в дороге или по приезде в Канаду. Мобильников у нас не осталось, блокнотами и записными книжками я уже давно не пользуюсь, так что все адреса, телефоны, пароли и прочая жизненно важная информация у нас теперь только в ноутбуке.

Писать трудно – по квартире бродят люди, пес на ходу пытается их вязать. Начинаю складывать вещи.

Время улетает со свистом, за день успеваем сделать лишь небольшую часть того, что было запланировано, по ночам ворочаемся и прикидываем, как же суметь все, что нужно, запихнуть в багаж и ручную кладь, а от остального избавиться до отъезда.

Жизнь в квартире похожа на бег с препятствиями. Вещи разбросаны где придется, что-то поставить, положить или повесить уже некуда. Вот сейчас пишу, держа ноутбук на коленях и сгорбившись над клавиатурой – столов больше нет, даже в кухне.

Когда канадский доллар начал стремительно дорожать относительно американского – на несколько центов в день, – я запаниковал и умудрился конвертировать примерно три четверти денег, полученных за квартиру, в канадские доллары по курсу 90 канадских центов за один американский доллар. Потом я посчитал, сколько на этом потерял, и мне стало не по себе. А через пару дней американский доллар неожиданно укрепился, и за него стали давать уже 96 канадских центов. Я посчитал, на какую сумму мог сократить потери, если бы немного выждал с конвертацией, и чуть не заплакал. Ну, ладно, где наша не пропадала. (Всякий раз, когда я думаю, что таких мест, где она, эта наша, не пропадала, уже не осталось, обязательно появляются новые.)

Что касается временного жилья, то мы в конце концов решили на неделю-две остановиться в Arundel Mansion – здание начала ХХ века с меблированными квартирами в Нью-Вестминстере. Это немного дальше от самого Ванкувера, чем мы планировали, но зато совсем рядом со станцией SkyTrain’а, так что ездить оттуда будет достаточно удобно. По нашей просьбе знакомые сняли там для нас «односпальную» квартиру (спальня с кроватью на двоих, гостиная с раскладным диваном и кухня). За неделю надо будет платить 300 с лишним долларов, а если проживем месяц (не хотелось бы), то хозяева снизят плату до 1200 долларов в месяц, сделают перерасчет и вычтут то, что мы заплатили свыше этой цены, из суммы следующей оплаты. Получается и не очень дешево, и не слишком дорого – примерно за столько же сдается немало «двуспальных» квартир без мебели. Честно говоря, мы все равно рады, потому что даже более дорогие места – из тех, куда нас были готовы пустить с собакой, – находились намного дальше от SkyTrain’а, да и условия в них были не лучше, чем в Arundel Mansion.

Сегодня мы продали квартиру. Когда мы вышли из нотариальной конторы и завернули в подворотню, Юра сказал:

– Бомжатиной воняет.

– Привыкай к новой жизни, – сказал я.

А что? Квартиры у нас нет, работа осталась только у меня, но и ее на следующей неделе уже не будет…

Можно было бы считать, что Рубикон перейден, но все-таки настоящая точка необратимости для нас – это вылет из Минска. С обычными паспортами вместо специально оформленных на ПМЖ и с 18-летним призывником без военного билета.

Благодаря отчаянным усилиям Оли дубликаты потерянных Юрой документов были у нас на руках уже через два дня, в пятницу. Со всеми нужными печатями. В субботу мы прописались в Колодищах, а я и Юра еще и встали там на так называемый воинский учет. Отдали «прописчику» оставшуюся сумму. Сейчас нам есть на что купить продукты в магазине только благодаря тому, что удается выручить за остатки вещей.

Закончили установку нового памятника на могиле моего отца. У нас здесь никого не остается, и я специально заказывал такой памятник, чтобы за ним не требовался уход – ну, по крайней мере, в обозримом будущем.

Сегодня договорился с банком о дорожных чеках для оформления сделки с покупателями нашей квартиры. Увы, больше трети суммы будет чеками по 100 долларов, так что записывать-подписывать всю эту кучу бумаг придется долго. Боюсь, покупатели начнут роптать.

Близится день Х, то есть наш отъезд. А насчет временного жилья пока ничего решить не удалось. Ну, ничего, время еще есть, хоть и не так уж его много.

Intermezzo

“I’m a kind of messenger,” Staub said. “Fuckin’ FedEx from beyond the grave, you like that? Guys like me actually come out pretty often whenever the circumstances are just right.”

– Stephen King, Riding the Bullet

В 1984 году, едва начав обмен нашей маленькой, но трехкомнатной квартиры в Барнауле на двухкомнатную почти такой же площади в Минске, мы сразу же наткнулись на каменную стену препятствий. Поначалу самой большой проблемой было несовпадение законов и процедур в России и Белоруссии. На какой-то бумажке, выдаваемой в нашем, российском, райисполкоме круглая печать ставилась, а в белорусском – нет. Минские бюрократы были готовы принять бумагу с ненужной им барнаульской печатью, но вот наши, барнаульские, требовали, чтобы на аналогичном белорусском документе тоже печать стояла. На различия в законах им было наплевать – или давайте бумагу с круглой печатью райисполкома, или до свиданья. В Минске же поставить эту злосчастную печать категорически отказывались: не положено. И ничего мы добиться не могли. В конце концов барнаульский сын минской старушки, с которой мы менялись квартирой, отставной военный и член КПСС со стажем, большим, чем жизнь, написал про подлых бюрократов в газету «Правда», и через месяц-другой ему позвонили из нашего, барнаульского обменного бюро (или как там оно называлось): приносите, мол, документы – возьмем ту бумагу без печати. Мы принесли, они взяли. Но после этого минские бюрократы заявили, что справка из минского же домоуправления недействительна – ей к тому времени было уже больше года. Знакомые наших «обменщиков», которые занимались в Минске оформлением документов по доверенности, пошли в домоуправление за новой справкой. А в те времена был такой порядок: если человек больше года не жил в своей квартире, то ее можно было у него отсудить в пользу государства. Поскольку старушка уже давно жила в Барнауле у сына, начальник домоуправления в Минске решил ее квартиру отобрать. И он послал этих людей подальше, и старушка с родственниками упали духом и решили махнуть на все рукой. И тогда Оля взяла у старушки доверенность и полетела в Минск добывать заветную справку. И вернулась в Барнаул «под щитом». И тогда я решил, что пришла моя очередь попытать счастья.

В Минске было ветрено и дождливо. Старушкина квартира оказалась загаженной помойкой. На кухонном столе разлагались остатки торта – судя по всему, его бросили перед отъездом год назад, когда барнаульский десант эвакуировал хозяйку. От волнения или усталости – или от того и другого вместе – у меня разболелась голова. Я сходил в хозяйственный магазин, купил раскладушку и лег спать.

На следующее утро я проснулся как будто в другом городе. Листья деревьев блестели, в зеркалах мелких луж отражались облака, и даже свежий асфальт возле новенькой станции метро, казалось, сверкал на солнце. Интуиция, внутренний голос, чутье и что-то еще – сам не знаю, что – подсказывали мне: надо идти ва-банк. И я отправился не в домоуправление, а в так называемое обменное бюро. Дождался в коридоре своей очереди и зашел в кабинет. Из-за стола виднелась типичная советская служащая в очках и с высокой прической, а на стуле у стены, прижав к себе кошелку, сидела пожилая женщина и пересказывала нашумевшую газетную статью не то про какое-то зверское убийство, не то про какого-то маньяка – в то время подобные материалы публиковать разрешалось нечасто, и потому каждый из них подолгу обсуждался в народе. Судя по всему, дама за столом была незнакома с этой душераздирающей историей, а потому слушала внимательно и даже время от времени что-то переспрашивала. Возня с бумагами посетителей отвлекала ее от куда более важного дела.

Я положил на стол свои документы и присел рядом с рассказчицей. Дама глянула на мой паспорт и доверенность, порылась в ящиках, извлекала папку с документами нашей старушки, наскоро все перелистала, заполнила какую-то бумажку и велела мне заплатить госпошлину в сберкассе по соседству. Минут через пятнадцать я уже снова был в кабинете. Женщина с кошелкой говорила без умолку, дама за столом пыталась ее перебить. Я отдал квитанцию даме, а та протянула мне небольшую розовую бумажку. Это был ордер на старушкину… нет, теперь уже нашу квартиру.

Когда я зашел к начальнику домоуправления, чтобы подписать документы для выписки с нашего прежнего места жительства, он спросил:

– И как же это вам с устаревшей справкой удалось получить ордер?

– Пошли навстречу, – сказал я, – и сделали исключение.

– Ну вот, теперь эта квартира для Минска потеряна, – посетовал он.

– Вы неправильно мыслите, не по-государственному, – нагло заявил я. – Вместо пенсионерки здесь будут жить двое молодых энергичных людей с высшим образованием. От кого больше пользы для города?

Уж не знаю, был ли начальник сражен моей циничной демагогией, или он решил не опускаться до спора с каким-то провинциалом, но только через несколько секунд печать ударила сначала по одной бумаге, затем по другой, и я вышел из кабинета. Можно было возвращаться в Барнаул и начинать подготовку к переезду.

С тех пор, когда я сталкиваюсь с непреодолимыми, казалось бы, препятствиями, я вспоминаю ту женщину с кошелкой. Ее лицо я уже, конечно, забыл, но голос, гипнотизировавший даму из обменного бюро, я слышу как сейчас. Можно гадать, кто направил эту женщину в нужное место в нужное время, только сдается мне, она оказалась там не случайно.

Вчера так хорошо начинался день: солнце светит, ветра нет, тепло (необычно тепло для конца октября); я позвонил в «LOT», и девичий голос сказал мне на чистом русском языке не совсем по-русски: «Подтвердили из Варшавы вашу собачку»; Оля с риелтором поехали оформлять документы для продажи квартиры, Юра отправился в военкомат – становиться на учет по новому месту жительства (не в Канаде, конечно, а в Колодищах, где мы должны фиктивно прописаться), а я послал письмо нашим друзьям, живущим в Миссиссаге (там расположен аэропорт Пирсон, куда мы прилетим), с просьбой снять нам жилье на двое суток и купить билеты до Ванкувера на 18 ноября и начал искать в интернете какое-нибудь временное жилье в Бернаби поблизости от метро, то есть SkyTrain’а. Лучше всего было бы найти небольшой отель типа Bed & Breakfast, или меблированную квартиру, или даже домик – да, в общем, что угодно, лишь бы не слишком дорого, и чтобы с собакой пустили.

Все собаколюбивое жилье свелось к паре B&B (в среднем 150 долларов в сутки за номер), расположенных чуть ли не в горах, – без машины там делать нечего, – и одной гостинице с номерами примерно по 80 долларов плюс 10 долларов в сутки за собаку. Я решил, что мы остановимся в этой гостинице. Дороговато, конечно, но что поделаешь? Заполняю на сайте все, что требуется, и получаю ответ: в доступном согласно этому заказу номере животных держать нельзя. Крупно так написано, в самом верху, и еще желтым цветом выделено. Других номеров не предлагают.

Затем я нашел целый дом с тремя спальнями в семи кварталах от SkyTrain’а. Аренда стоит $1500 в месяц, зато дом с мебелью, интернетом и вообще всем необходимым для жизни. Такой большой дом нам, конечно, не нужен, и SkyTrain далековато, и цена кусается, но что нам остается делать? Я написал письмо по адресу, указанному на сайте. Прошли сутки – ответа нет.

Куда нам деваться, прилетев в Ванкувер?

Дальше – больше. Позвонила Оля, и по ее голосу я понял, что у нас неприятности. Так оно и оказалось: Юра, встав на учет в новом военкомате, по дороге домой потерял приписное свидетельство и так называемый листок убытия. Теперь ему надо идти в наш районный военкомат и заново оформлять приписное, потом заново сниматься с учета, заново становиться на учет в новом месте, заново оформлять в паспортном столе листок убытия и заново заверять его в милиции. И только потом мы сможем прописываться. И на все про все у нас три недели.

Юре осталось только паспорт с канадской визой потерять, и мы приехали…

Недавно я увидел в интернете среднюю стоимость квадратного метра на рынке вторичного жилья в Минске за сентябрь: 2047 долларов. Данные, судя по всему, объективные: наша знакомая только что продала свою двухкомнатную хрущевку в соседнем дворе, и если посчитать, во сколько обошелся покупателям один квадратный метр, то получится 2048 долларов. Но наша-то квартира наверняка лучше среднестатистической, не говоря уже о хрущевке. Казалось бы, надо подороже оценить (что мы изначально и сделали). Но вот что я прочитал на днях в статье со зловещим названием «Объем сделок на вторичном рынке недвижимости стремительно сокращается»: «С июня нынешнего года количество сделок с недвижимостью резко пошло на спад. По данным риелторских агентств, за последние полгода оборот вторичного рынка жилья в сравнении с аналогичным периодом прошлого года упал втрое. … На данный момент специалисты затрудняются спрогнозировать длительность кризиса на рынке недвижимости. По предварительным оценкам, спрос на квадратные метры в стране не восстановится до прежнего уровня, а будет стремительно снижаться. … Цены, составляющие около 2 тыс. долларов за квадратный метр, по карману американцам или жителям Евросоюза, но никак не среднестатистическим белорусам». Можно было бы, конечно, эту статью проигнорировать, но лучше прямо смотреть в лицо фактам: если до октября цены на двухкомнатные квартиры росли, то в октябре начали падать, и две недели назад один квадратный метр стоил уже 1980 долларов. Почесали мы затылки, поежились от собственного малодушия и назначили за свою квартиру новую цену, еще ниже, на этот раз из расчета 2050 долларов за квадратный метр. И наконец появились люди, реально заинтересованные в покупке, – ходили по квартире, заглядывали на лоджии, прикидывали, войдет ли стиральная машина в ванную… Одна пара – мужчина, извиняюсь за выражение, кавказской национальности и его молодая жена, выкрашенная в блондинку, – даже начала торговаться. Пока остальные потенциальные покупатели думали, эти двое взялись нас обхаживать, а мы, учитывая наши обстоятельства, не очень-то сопротивлялись, и только иногда взбрыкивали – например, когда они предложили нам «кинуть» риелторскую фирму, с которой у нас заключен договор, или потребовали, чтобы мы оставили им кухонный гарнитур – бесплатно, конечно. У нас тоже были свои требования: чтобы мы смогли дожить в квартире до отъезда, и чтобы деньги мы получили не наличными, а дорожными чеками, оформленными на имя Оли. После того, как мы уступили еще две тысячи долларов (изначальная цена в результате понизилась на 35 тысяч), переговоры закончились, и мы подписали с покупателями предварительное соглашение.

Вчера мы получили задаток и тут же побежали его тратить, то есть покупать билеты на самолет. Вернее, заказывать их – в представительстве польской авиакомпании «LOT». Сегодня получили из Варшавы подтверждение заказа (такая усложненная процедура действует только в отношении пассажиров с животными).

Мы вылетаем 16 ноября.

Откровенно говоря, дела у нас скверные. Мы снизили цену на квартиру сразу на 20 тысяч долларов и добавили в объявление слова «срочно» и «торг», но это не помогло – покупателей как не было, так и нет. А время-то поджимает…

Еще мы надумали выписаться из своей квартиры прямо сейчас, чтобы, во-первых, потом быстрее оформить ее продажу, и, во-вторых, не возникли осложнения в связи с отменой прописки – в том случае, если весь этот процесс не удастся закончить до 1 января. Чтобы выписаться, надо куда-то прописаться, а как нам это сделать? У нас ведь нет в Минске близких родственников или таких друзей, которые бы согласились нам в этом деле помочь. Надо обращаться к людям, зарабатывающим на прописке таких, как мы. С ними заключается временный договор об аренде или субаренде жилплощади (с устной договоренностью о том, что на самом деле никто у них, конечно, жить не будет), а на основании этого договора можно оформить прописку. В газетах эти люди помещают объявления вроде «пропишу быстро».

Чтобы не нарваться по неопытности на обман, мы предпочли заплатить 100 долларов за посредничество риелторской фирме, с которой у нас заключен договор о продаже квартиры. Они связали нас с двумя людьми: некоей Людмилой, которая должна была прописать нас с Олей в Боровлянах за 540 долларов, и парнем, взявшимся за 420 долларов сделать то же самое для Юры в Колодищах. Тратить на все это больше тысячи долларов – фактически, все, что у нас осталось от сбережений, – именно сейчас, когда мы с трудом выживаем на мою зарплату плюс гроши, которые удается выручить от продажи наших вещей, – это, наверное, авантюра, но мы решили, что овчинка стоит выделки. И, возможно, ошиблись. Впрочем, Юру, тот парень, судя по всему, пропишет, – все необходимые для выписки бумаги уже есть, – а вот у нас с Олей вышла осечка: поехали мы вчера в Боровляны, встретились с той самой Людмилой, а она стала требовать залог, о котором изначально речи не было. Сначала хотела получить по 50 доларов с рыла, потом 50 долларов с двоих, но я отказался платить больше, чем было изначально оговорено, – скорее, из принципа, чем потому, что жалко было заплатить лишние 50 долларов, когда в общем итоге речь идет о тысяче с лишним. Короче, мы повернулись и уехали.

Завтра собираюсь к риелтору. Буду требовать, чтобы нас направили за пропиской к кому-то другому, честному, или вернули 2/3 денег, которые мы отдали за это горе-посредничество. И надо будет снова снизить цену на квартиру – еще на 10 тысяч долларов.

Время бежит, а похвастаться особенно нечем. Потихоньку уходят вещи – старые и новые. Что-то просто так раздаем, что-то продаем – конечно, за копейки. Но и эти копейки нам помогают, потому что с деньгами у нас сейчас не очень-то...

Я взял две недели отпуска и занялся домашними делами. Сходил несколько раз к дантистам – можно надеяться, что с год зубы продержатся без ремонта.

А еще мы выправили международный собачий паспорт и поставили псу нужные прививки. Удалось также получить достоверную информцию насчет татуировки с личным номером или микрочипа, вживляемого под кожу: авиакомпании от нас не нужно ничего, кроме справки ветеринарной службы аэропорта, а та будет требовать только документы пса и справку о прививках; поскольку мы летим в Канаду, а по территории Евросоюза пес разгуливать не будет, можно обойтись без чипа, татуировки, пирсинга и т.п. Мелочь, а приятно.

Кроме того, стало более или менее ясно, как можно будет вывезти деньги, полученные за квартиру: дорожными чеками. В цивилизованных странах они считаются наличными, а у нас – ценными бумагами, и поэтому на границе их не декларируют. Кроме того, иметь дело с таким количеством валюты было бы просто опасно, а дорожные чеки зарегистрированы на имя покупателя и застрахованы, так что в случае утраты их возмещают без всяких вычетов.

Но все это не так важно по сравнению с нашим главным делом – продажей квартиры, – которое пока ни с места. Теперь уже понятно, что в конце октября нам не уехать. А с 1 января вступает в силу указ президента об отмене прописки и введении регистрации. Для большинства белорусов мало что изменится, а кое-что даже упростится, а вот таких, как мы, продающих квартиру и уезжающих без оформления паспорта на постоянное место жительства за границей, ожидают неприятности. Вот что я недавно прочитал:

«Указ президента о порядке регистрации граждан может усложнить для некоторых из них выезд за границу. Об этом 11 сентября на пресс-конференции в Минске сообщил заместитель начальника Департамента по гражданству и миграции МВД Беларуси Анатолий Ланин.

По его словам, речь идет о тех гражданах, которые выезжают на постоянное место жительства за границу, но не оформляют это соответствующим образом. «Допустим, сегодня наш гражданин в заявлении при выписке пишет «хочу поехать из Минска в Брест», а сам уже семь лет живет в Австрии, и его доверенное лицо свободно распоряжается квартирой, потому что имеется отметка в паспорте о выписке. Такое с 1 января 2008 года не пройдет, потому что его просто по старой системе не выпишут. Чтобы выписать, понадобится его зарегистрировать в Бресте, потом придет сообщение, что он снят с регистрационного учета в Минске. То есть вольно или невольно ему придется вернуться, оформить, как законопослушному, выезд на постоянное место жительства, получить паспорт соответствующей серии и тогда убыть», – пояснил А.Ланин.»

А «паспорта соответствующей серии» (отличной от серии нормальных гражданских паспортов) мы оформить не можем – ведь в наших паспортах, тех самых, которые у нас отберут при оформлении новых, уже стоят канадские иммиграционные визы.

Итак, нам нужно было бы продать квартиру и уехать до вступления в силу нового указа, то есть до 1 января. Но вот какая проблема: от Торонто до Ванкувера мы с собакой можем лететь только самолетом компании WestJet (другая канадская компания, AirCanada, животных в обычные самолеты не допускает), а WestJet с 1 декабря по 10 января не перевозит животных из-за того, что у них и так много багажа в связи с праздниками – люди, надо понимать, летают туда-сюда, и у всех чемоданы подарков. Выходит, надо все закончить и улететь уже не до 1 января, а до 1 декабря.

От всего этого мы чувствуем себя, как в западне. Не знаем, как ноги унести. Попробуем выписаться прямо сейчас – если сумеем, то можно будет тянуть с продажей квартиры хоть до марта. И тогда можно будет разделиться: мы с Юрой уедем сейчас, снимем любое временное жилье и будем не спеша искать «собаколюбивую» квартиру поприличнее, а Оля с псом отправится в Канаду, уже продав квартиру. Но это для нас крайне нежелательный вариант. В такие периоды надо держаться вместе.

1

Итак, польские визы мы успели оформить вовремя, но при этом Оля получила свою на день позже меня. Почему? А вот я сейчас расскажу. Сюжет, как говорил один чеховский герой, достойный кисти Айвазовского.

Когда Оле выдали в посольстве Польши оба наших паспорта с визами, она открыла их, чтобы проверить, все ли правильно оформлено – и, как назло, в ее визе была ошибка: пропущенная буква в фамилии.

Поляк, выдававший паспорта, повел Олю и еще двоих несчастных, которым влепили в паспорта визы друг друга, к консулу, но того на месте уже не было. Тогда этот поляк забрал паспорта у всех троих и велел им приходить на следующий день к двенадцати. А на следующий день уже другой поляк вышел из какого-то кабинета и выдал Оле ее паспорт, она его открыла – а там все та же старая виза с ошибкой. Оля начала возмущаться, а этот, прошу прощения, урод говорит ей на польском (а Оля польский не очень-то хорошо понимает): мол, можете без очереди взять анкету и новый талончик на сдачу документов, а в назначенный день все снова подадите.

– Да ведь мне уже в пятницу нужно быть в Варшаве, а в субботу я вообще уезжаю – не могу я ждать, пока вы новую визу сделаете, – сказала Оля, но поляк что-то пробурчал и спрятался за дверью.

Оля села на стул и заплакала.

Через некоторое время из того же кабинета вышла женщина, тоже полька, но уже прилично говорящая по-русски, и стала извиняться:

– Это наша вина, я понимаю. Мы сейчас все исправим. Только вам придется заново заполнить анкету, потому что по старой мы новую визу оформить не сможем.

– Я же ничего с собой не взяла, – сказала Оля, – а по памяти не заполню… И у меня даже ручки нет…

– Я сделаю ксерокопию вашей старой анкеты, – ответила женщина, – и ручку принесу.

Женщина ушла, а через несколько минут вернулась с чистой анкетой, ручкой и обещанной копией.
– Заполните анкету и сдайте в окошко, – сказала она, – а визу вам оформят без очереди.

И добрая самаритянка исчезла, а Оля начала заполнять анкету и вскоре обнаружила, что ксерокопия сделана только с первой страницы. Между тем, на второй странице помимо тех данных, которые можно посмотреть в паспорте (например, о предыдущих поездках в Польшу), нужно указать название, адрес, телефон и даже e-mail гостиницы, в которой ты якобы собираешься остановиться. Дома у нас все это записано, но Оля, конечно, наизусть эти данные не учила. Так она и подала в окошко анкету с незаполненными графами о гостинице.

– Я принимаю только заполненные анкеты, – заявила девица в окошке, судя по выговору – явно наша, не полька.

– Я не помню ничего про гостиницу, – ответила Оля, рассказала в двух словах про ошибку в визе и попросила дать ей старую анкету, чтобы переписать оттуда нужные данные.

– Все это меня не касается, – отрезала девица, – и вашу старую анкету я искать не обязана.

Она пропихнула злосчастную бумажку наружу, закрыла свое окно и куда-то ушла.

Стоявшая неподалеку в очереди женщина сжалилась над Олей и дала ей переписать из своей анкеты название гостиницы: «Адмирал». В графе «адрес» было написано «Варшава».

– А полный адрес, телефон, факс, e-mail? – спросила Оля.

– Да бросьте, – сказала женщина, – ничего этого не нужно.

Оля вернулась к окошку и подождала минут десять-пятнадцать. Окошко оставалось закрытым. Тогда Оля не выдержала, подсунулась без очереди к окошку рядом и поинтересовалась у сидящей за стеклом дамы, не знает ли она, когда вернется на свое место ее соседка.

– Что она там, уже все заполнила? – послышался голос девицы откуда-то из глубины комнаты.

Окошко открылось, и Оля снова положила в лоток под стеклом анкету.

– А полный адрес гостиницы и все остальное? – спросила девица.

– Я не знаю, – ответила Оля. – Послушайте, я же говорю вам: если вы найдете мою старую анкету, я оттуда все смогу переписать…

– Ладно, не надо, – сжалилась девица. – А вот у вас про цель поездки написано, что вы едете получать визу в посольстве Канады. В таком случае надо приложить письмо из посольства.

– Мы едем вместе с мужем, – сказала Оля. – Я подавала наши анкеты вместе, и к ним была приложена копия приглашения.

Девица стала перебирать лежащие на столе бумаги, и тут Оля заметила, что самая верхняя из них – это ее старая анкета. Под нею была копия письма из посольства Канады. Девица мельком глянула на него и велела Оле придти за паспортом с новой визой к четырем часам.

Выходя из консульского отдела, Оля увидела на стене образец заполненной анкеты. Данные о гостинице в этом образце ограничивались названием и городом, где она находится (Варшава).

2

Третьего августа в полдевятого утра я сдал в посольство Канады наши паспорта и оплатил ROLF (Right Of Landing Fee – пошлина за въезд в Канаду по иммиграционной визе) – по 490 канадских долларов с меня и Оли (за Юру, как иждивенца, платить не нужно, хоть он уже и совершеннолетний). Потом мы погуляли по городу, а в полвторого я опять был в посольстве, где мне выдали паспорта с визами и бланки CPR (Confirmation of Permanent Residence – подтверждение постоянного проживания в Канаде) – огромные «простыни», которые надо будет предъявить для заполнения сотруднику канадской иммиграционной службы на границе.

Мы дважды проверили визы и остальные бумаги – сначала, еще находясь внутри, все просмотрел я сам, а потом мы сели на лавочку в сквере у посольства и, наученные горьким опытом, прошлись по каждому из пунктов. Ошибок не нашлось, если не считать, что срок действия результатов медицинского освидетельствования у Оли и Юры заканчивается, как и положено, ровно через год после прохождения медосмотра и сдачи анализов, а у меня – на десять дней позже. Впрочем, насколько я понимаю, никакого значения это не имеет, потому что крайний срок въезда в Канаду у нас один и тот же: 12 марта 2008 года.

3

Оставшиеся до отхода поезда семь часов мы провели в бестолковой суете – то пытались что-то купить, то не могли обменять доллары на злотые, то искали, где поесть – fast food для празднования такого события не годился, и мы долго выбирали подходящее место, пока я не вспомнил про ресторан под названием «Канадское кафе», в котором я ужинал, когда был в Варшаве в прошлый раз, и где меня тогда накормили замечательной курицей-гриль «по-квебецки» в медовом соусе. Тогда я сидел один на роскошном кожаном диване с подушками, занимал два стола на четверых неподалеку от входа и наслаждался свежим воздухом, а в этот раз нас усадили за крошечный столик в душном и тесном углу. Потом мы узнали, что это кафе не так давно лишилось лицензии на продажу алкогольных напитков, и нам пришлось чокаться тоником (без джина или хотя бы водки), а после этого мне вместо заказанной курятины почему-то принесли резиновый бифштекс.

За полчаса до отхода поезда мы купили контейнер для перевозки животных. Поскольку специальных низких и узких контейнеров для такс не выпускают, а наш пес по длине сравним с каким-нибудь бультерьером, нам пришлось выбрать в магазине самый большой из всех имевшихся ящиков (при этом он все равно был примерно на полтора сантиметре короче, чем размер, соответствующий длине нашего пса), что обошлось нам в 263 злотых (почти 100 долларов США) – в два с лишним раза дороже чуть меньшего контейнера, который, к сожалению, для полноразмерной таксы слишком мал. А в конуру, которую мы привезли, по общему объему войдет, наверное, кроме нашего пса, еще как минимум трое таких же – два ряда по две таксы.

И это только цветочки. Прежде, чем мы сможем заплатить примерно 250 долларов за перевозку нашего пса от Минска до Торонто, нам нужно:

• сделать ему на ухе или внутренней стороне задней лапы татуировку с его, извините за выражение, ID (можно вместо татуировки вживить ему под кожу электронный чип с этим же ID, но такая операция стоит на порядок – точнее, на несколько порядков – дороже);
• оформить ему «международный» паспорт на двух или трех языках и с фотографией;
• не менее, чем за месяц до отъезда поставить ему необходимые прививки с соответствующей отметкой в его паспорте;
• за пять дней до вылета получить у ветеринара справку о сделанных прививках; и
• продемонстрировав «международный» паспорт, обменять эту справку в ветеринарной службе минского международного аэропорта на аналогичную справку «международного образца», которую перед вылетом нужно будет предъявлять служащим авиакомпании, а после приземления – канадским таможенникам.

Учитывая количество других – по большому счету, более важных – дел, с которыми нам нужно успеть справиться до отъезда, можно с уверенностью сказать, что у нас впереди нелегкие три месяца. Если нам удастся уложиться в три месяца. И вообще, мы планируем уехать через два месяца и двадцать дней.

Ну вот, все закрутилось-завертелось… И конечно, проблемы возникают одна за одной и цепляются друг за друга. В самом начале августа Оля едет к своей маме в Россию на три недели (билеты уже куплены). Едет, конечно, с паспортом, а ведь в него должна ставиться иммиграционная виза. Что делать? Отложить поездку в Варшаву до конца августа? Но к тому времени 60 дней, отпущенные на получение виз, будут на исходе, а рисковать не хочется. Надо бы попасть в канадское посольство сейчас, до отъезда Оли. Визы можно получать только по пятницам, так что у нас, в сущности, остается один вариант: отправиться в Варшаву в четверг, второго августа, третьего получить визы и вернуться четвертого утром, чтобы вечером Оля успела на поезд в Москву.

Таким образом, польские визы нам нужно оформить до второго августа, а это практически неосуществимо: только для получения талончика, дающего право войти в посольство и подать документы, надо отмечаться в очереди примерно неделю (ведется список, а чтобы кто-то не завел альтернативный, добровольцы дежурят у посольства круглосуточно, ночуя на лавочке в спальных мешках), а получив талончик, надо еще неделю ждать, чтобы подать документы. Итого на оформление польских виз нужно минимум дней пятнадцать, а у нас их нет.

И все-таки Оля пошла и записалась в очередь, и ей выдали талончик не через неделю, а уже на второй день, причем совершенно случайно, но, увы, случай этот был на самом деле несчастным: во время переклички из посольства вышла женщина – из тех людей, чья очередь была получать талончики, – ей стало плохо, и она упала. Кто-то пытался ей помочь, делал искусственное дыхание, но никто ведь у нас этого толком не умеет. Милиционер там крутился, но и их, похоже, оказывать такого рода помощь не обучают или обучают, да плохо. Когда наконец появилась скорая – даже две машины, приехавшие, впрочем, совсем не скоро, – было поздно, несчастная женщина уже не дышала. Люди говорили, что она была приезжая, жила у кого-то и уже неделю ходила отмечаться – причем в самое пекло, между часом и четырьмя, а здоровье, видимо, у нее было слабое. В тот день подошла ее очередь, и тут она сообразила, что именно сегодня забыла взять с собой паспорт. Люди-то ее пропустили, а в посольстве талончик без паспорта не дали. Как она ни просила, ничего не помогло – порядок есть порядок. Вот тогда ее схватило... И сразу после этого посольство с бешеной скоростью пропустило всех, кто пришел в это время отмечаться. И тех, кто за неделю до того записывался, и тех, кто за день, как Оля – всех, кто там был. Лишь бы избавиться от толпы у входа.

Короче, в посольство Польши мы сдадим документы тридцатого июля, и за пару дней до отъезда в Варшаву визы должны быть готовы.

Еще одна проблема: Юра только что закончил школу, и ему желательно иметь справку о том, что он хоть куда-то поступил, иначе на границе при выезде могут возникнуть проблемы из-за его военной обязанности. Шансов попасть на бесплатное обучение у него нет. С платным, казалось бы проще, но прежде, чем зачислить в студенты, большинство вузов требует оплатить хотя бы первый семестр обучения, а у нас таких денег сейчас нет, да и глупо было бы их на это тратить. Сейчас Юра в Вильнюсе, пытается поступить там в Европейский гуманитарный университет, но вот беда: вместо обещанных Евросоюзом полутора сотен грантов для первокурсников будет выделено только по восемь бесплатных мест на каждую специальность, а всем остальным за обучение придется платить (это Юра узнал уже в Вильнюсе, а на сайте университета все еще по-старому написано). Выходит, и там заветную справку не дадут.

А вчера меня обрадовали насчет продажи квартиры: оказывается, из-за резкого скачка цен спрос упал. Иными словами, квартиры оцениваются очень дорого, но покупать их по этим ценам никто не торопится. Этак мы можем не успеть продать нашу квартиру в намеченные сроки.

Между тем, в Ванкувере, куда мы на самом деле собираемся ехать, нас ожидают свои прелести: там почему-то не хотят сдавать квартиры людям с кошками-собаками. В других городах к категории враждебных по отношению к домашним животным квартир относится примерно половина сдаваемого в аренду жилья, а в Ванкувере – 90%. Оставшиеся 10%, вроде, дают нам хоть какую-то надежду, но вот я на днях перерыл, причем очень тщательно, все сайты, где публикуются объявления о сдаче квартир, и результат меня просто убил: нужных предложений практически нет, а то, что есть, – это, в сущности, помойки в нехороших районах (в таких квартирах даже разрешают курить, а это уже о многом говорит). Куда же мы денемся с нашим псом?

Ну, ничего, как-нибудь справимся…

Предчувствие меня не обмануло. Сегодня пришло письмо-POVL (Promise of Visa Letter). Надо в течение двух месяцев со дня, которым датировано письмо, уплатить пошлину (980 канадских долларов) и получить визы. Эта контрразведчица говорила мне про два месяца или больше, а на самом деле все было сделано за трое суток – интервью я прошел 10 июля, а письмо написано уже 13-го.

Теперь нужно снова ехать в Варшаву. Ну почему я не оформил многоразовую визу в польском посольстве, когда мы в январе готовились ехать на интервью? Известно, почему – пессимизм проклятый. Не думал я, что мы за этот год проскочим.

И пора уже продавать вещи, искать покупателя на квартиру, потом бронировать билеты, покупать клетку для пса и приучать его к ней, и много чего еще надо успеть сделать до октября, когда мы расчитываем уехать.

Заглянул сегодня на сайт «Citizenship and Immigration Canada», чтобы проверить статус нашего дела, e-CAS (Electronic Client Application Status), а там появилась новая строчка – первая с января этого года (до сих пор последней записью было уведомление о том, что нам назначено интервью на 16 февраля 2007 года): посольством получены результаты медицинского освидетельствования. Неужели они и в самом деле только сейчас пришли из Лондона? Все, кто проходил медосмотр в одно время с нами, уже получили визы, а некоторые из них даже до Канады успели добраться. Может, бумаги давно поступили в посольство, да только ведущему дело офицеру было недосуг обновить наш e-CAS? Наверное, это можно было бы узнать, снова заказав выписку из нашего иммиграционного дела через CAIPS, но я этого делать не буду – по крайней мере, до осени. А вообще, у меня такое предчувствие, что все идет к завершению.

Бывалые путешественники научили меня, как сэкономить на поездке в Варшаву: надо перед отправлением подойти к начальнику поезда и попросить его пустить тебя без билета, тебе скажут номер купе, а потом ты отдашь проводнице тридцать пять долларов – при том, что в кассе билет стоит сто с лишним тысяч рублей, то есть порядка пятидесяти долларов. Я надумал так и сделать, потому что с деньгами у нас в последнее время туговато, и тридцать долларов (туда и обратно – два раза по пятнадцать долларов) кажутся овчинкой, стоящей выделки. Правда, Юра, узнав, что я собрался на интервью, а билеты на поезд не покупал, вполне резонно спросил: «Разве стоит пытаться сэкономить тридцать долларов, рискуя не попасть на интервью и угробить дело, на которое потрачено несколько лет?»

Тем не менее, я все-таки решил попытать счастья, и не зря – добрался до Варшавы без приключений. Я позавтракал, прогулялся по городу, а минут за двадцать до назначенного времени был у посольства. Дальше все шло точно так же, как и в предыдущие два раза – когда я подавал документы в ноябре 2005 года, и когда мы с Олей приезжали на selection interview в феврале. Я отдал даме в окошке номер 1 свой паспорт и письмо с вызовом на интервью и встал справа – у стеклянной двери, через которую проходят потенциальные иммигранты (в отличие от кабинетов слева, где интервьюируют остальных). Чувствуя себя гораздо спокойнее, чем в феврале, когда мы опоздали на несколько часов, я наблюдал за работой бюрократической машины. Дама в окошке отложила в сторону мои документы, минут через пятнадцать за ними пришла молодая девушка, еще минут через десять к двери изнутри подошла женщина средних лет, пропустила меня и повела наверх. По дороге она спросила, говорю ли я по-английски, и нужен ли мне переводчик. Стало ясно, что весь этот механизм слишком сложен для того, чтобы мой ответ на такой же вопрос, заданный в письме из посольства месяц назад, в конце концов дошел до кого следует. (В том, что мое письмо было получено, я не сомневаюсь, так как мне пришло соответствующее уведомление.) Четвертым и последним человеком в этой цепочке оказалась приятная дама средних лет – она и должна была проводить со мной интервью.

Я пожал протянутую мне руку, мы обменялись приветствиями, и дама села за стол, а я – в кресло напротив. Разговор начался со стандартного обсуждения погоды – прямо как мои занятия по английскому со студентами. (Погода, кстати, была скверная – шел сильный дождь.) В отличие от поляка, с которым мы имели дело в феврале, дама была настоящим native speaker’ом. Я прислушивался к ее акценту, чтобы понять, чем все-таки канадский английский отличается от американского, но ее произношение было тем же самым General American, который присущ большинству образованных американцев.

Мы поговорили о том, каким образом я добрался до Варшавы (я почему-то умолчал про отданные проводнице тридцать пять долларов), и как я убивал время, оставшееся до интервью. Следующие две темы – «мои университеты» и трудовая биография. Я, вроде, смог убедить даму в том, что мое первое образование соответствует их уровню магистра (следующей ступенью в то время была степень кандидата наук, то есть Ph.D., которой в их системе предшествует степень магистра). Свое второе образование, юридическое, полученное «на базе высшего» за три с половиной года, я приравнял к их law school, в которой учатся три года после окончания университета – таким образом, мой диплом юриста получился вроде бы как эквивалентом их степени Juris Doctor («доктор права» – это на самом деле не доктор, а любой человек, успешно закончивший law school). С моими многочисленными работами разобраться было сложнее («Странное название: «Академия управления при Президенте Республики Беларусь». Никогда такого не слыхала: «ПРИ президенте». Что это значит? Он что, владеет этой академией? Или он ею руководит?»), но с этим я тоже справился более или менее успешно. Особый интерес у дамы вызвала моя деятельность off-site, то есть работа здесь на фирмы, находившиеся в США и Канаде, – мне пришлось дополнительно объяснять, что в США и Канаду работать я не ездил, а все делал «офшорно».

В анкете я в свое время написал, что мы поедем в Торонто, но дама, увидев, что мой канадский работодатель был из Уиндзора (небольшой город в провинции Онтарио на границе с США), сказала:

– Вы, наверное, поедете в Уиндзор?

После этого я долго и подробно объяснял ей, какое это бесперспективное для вновь прибывшего иммигранта место – Уиндзор, как там намаялся мой бывший работодатель, тоже иммигрант, приехавший из Минска, как он с семьей перебрался в Торонто, и как они теперь мучаются, будучи не в состоянии продать свой дом, который их угораздило построить в Уиндзоре, когда у них еще неплохо шли там дела. Тут выяснилось, что у дамы в Уиндзоре была подруга, которая тоже оттуда сбежала, но сумела при этом продать свой дом, и мы еще какое-то время сравнивали ситуации, в которых находились мои знакомые и ее подруга. Понятия не имею, существовала эта подруга на самом деле, или это была импровизация канадской контрразведчицы с целью меня разговорить и по каким-то мелочам проверить, говорю ли я правду.

– Одним словом, наш пункт назначения – это Торонто. Там для таких, как мы, возможностей куда больше, чем в Уиндзоре, – закончил я.

– Следующий вопрос – служба в армии, – сказала дама. – Как вам удалось ее избежать?

Тут я немного замешкался. Я готовился обсуждать эту тему в феврале, но во время того интервью про армию у меня ничего не спрашивали. Отвечать на этот вопрос мне пришлось, когда я проходил медицинское освидетельствование, но тогда разговор с врачом шел на русском. Сейчас я, конечно, знал, что сказать, но все-таки мой рассказ получился в большей степени импровизированным, чем мне бы хотелось. В принципе, я рассказал то же самое, что и врачу, но черт меня дернул упомянуть про необходимость иметь в диагнозе слово «посттравматический»: мол, чтобы освободили от армии, нужны были последствия сотрясения головного мозга, а у меня этого самого сотрясения не было. Потом я спохватился и стал рассказывать, как в конце концов все удачно сложилось, и мне поставили нужный диагноз, и в армию я не попал, а потом, в 2005 году, решив подавать документы на иммиграцию, на всякий случай прошел самое тщательное, какое только возможно, обследование на самом современном, какое только есть, оборудовании, и компьютерная томография показала, что у меня не только сотрясения мозга не было, но и самой болезни нет…

– Хорошо, что вас обследовали не те врачи, которые когда-то решали, служить ли вам в армии, – неожиданно сказал она и первая засмеялась.

– Хорошо, что когда-то не было такого оборудования, какое есть сейчас, – ответил я.

Потом я сказал, что служба в советской армии – это такой опыт, который, нормальному человеку совсем не нужен… Говорил я вполне убедительно, дама слушала и поддакивала, но все равно я жалею о том, что ляпнул про сотрясение мозга, которого у меня не было. Дело в том, что такие травмы должны упоминаться в результатах медицинского освидетельствования, и, конечно, в моем деле ничего подобного нет. Чего доброго, еще потребуют от меня пройти дополнительное обследование, а это снова потерянное время… Кроме того, вся эта история характеризует меня не с лучшей стороны: если я сумел откуда-то взять несуществующее сотрясение мозга, то можно ли верить тому, что я написал в иммиграционных анкетах? Как говорится, «единожды солгав»…

Между тем, наш разговор все больше напоминал дружескую беседу. Если во время предыдущего интервью этого пытался добиться я сам, то тут мне ничего делать не нужно было: дама легко и быстро меняла темы, чередуя серьезные вопросы с историями из жизни, и охотно смеялась, если мне удавалось сказать что-то смешное. Или даже не очень смешное. Благодаря тем, кто описывал подобные интервью на иммигрантских форумах, я к этой тактике был готов, и потому прозвучавший вдруг вопрос меня врасплох не застал.

– За то время, что вы работали в разных местах и общались с разными людьми, приходилось ли вам сталкиваться с сотрудниками спецслужб?

– Приходилось, но не напрямую, – ответил я. – Not directly.

Мгновенно последовал вопрос о том, при каких обстоятельствах это происходило. Я рассказал, что, работая переводчиком, много раз обслуживал конференции, семинары и другие мероприятия, которые проводили ОБСЕ, Хельсинский комитет и подобные им организации, а среди участников бывали и сотрудники КГБ.

– А что они делали?

– Выступали с докладами, участвовали в дискуссиях.

– Вы можете вспомнить, что именно они говорили?

Честно говоря, мне запомнилось только одно такое выступление, и то не в деталях: я рассказал, как один кагэбэшник доказывал, будто демократия и права человека – это не универсальные ценности, и народу Беларуси они, в сущности, не нужны.

– Неужели так и сказал? – удивилась дама (или сделала вид, что удивилась).

– Ну да. Что я еще запомнил: одна американская правозащитница буквально не могла поверить своим ушам, когда это услышала – примерно, как вы сейчас. Она подумала, что я ошибся при переводе, и потом спрашивала у меня, так ли именно он сказал, или я что-то от себя добавил. Дело в том, что перед началом конференции этот кагэбэшник подошел к ней и подарил свою книгу, и у нее в голове не укладывалось, что культурный с виду и, вероятно, вполне грамотный писатель может быть настолько безграмотным в том, что касается прав человека.

– А почему вы решили, что эти люди были из КГБ? – спросила дама.

– Потому, что они представляли КГБ.

Тут мне пришлось пояснить, что времена были совсем другие (хоть президентом Беларуси уже был Лукашенко), и тогда вполне официально проходили международные мероприятия, в которых на равных участвовали и правозащитники, и высокопоставленные чиновники, и члены Конституционного суда, и работники КГБ.

– И были известны их имена и звания?

– Ну конечно. Я ведь говорю не о каких-то тайных агентах.

– А что вы имели в виду, когда сказали, что не сталкивались с работниками спецслужб напрямую? Разве вы не общались с ними непосредственно?

– Конечно, нет. Они выступали с трибуны – точно так же, как и все остальные, – а я сидел в другом месте, в специальной кабине, слушал их через наушники и переводил в микрофон. Общался я только с организаторами этих мероприятий – когда они меня нанимали и когда со мной расплачивались.

На этом щекотливая тема была закрыта. Наверное, я с самого начала мог сказать, что вообще ничего не знал про КГБ («Спецслужбы? Какие спецслужбы?»), но вряд ли это было бы разумно: ведь в моем резюме среди клиентов упоминаются и ОБСЕ, и Хельсинский комитет, а как они могли остаться без внимания спецслужб? Да и вообще, лучше говорить правду – особенно в тех случаях, когда она не может навредить.

В заключение я ответил на несколько стандартных для интервью вопросов вроде «почему вы решили ехать в Канаду» и «кем вы собираетесь там работать».

– Если у меня возникнут проблемы с «писательской профессией» – technical writing, business writing, copywriting, – то у меня есть план «Б», – сказал я.

– Что за план?

– Я всегда могу вернуться к преподаванию английского. Закончу курс в колледже и стану учителем ESL (English as a Second Language). С моим-то опытом! Я даже учебник по английскому издал – хотите взглянуть?

Не захотела. И на прошлом интервью ничего показать не удалось, и на этом. Сговорились они, что ли?

Всего мне уделили минут сорок, то есть это интервью было почти в два раза длиннее предыдущего. Что интересно: вопроса о том, почему серия моих статей про IT outsourcing подписана псевдонимом, а не настоящим именем, я не дождался. Или канадские контрразведчики невнимательно изучают документы интервьюируемых, или их подобные мелочи не волнуют. Подводя итог, дама сказала примерно следующее:

– Я полностью удовлетворена нашим разговором, и с моей стороны никаких проблем у вас не будет. Думаю, что и решение по вашему делу будет положительным, и в Канаде у вас все сложится хорошо.

И тут же добавила, упредив мой вопрос о сроках:

– К сожалению, это не означает, что вам вскоре будет отправлено письмо с приглашением за визами. Скорее всего, в ближайшие два месяца вы вообще ничего из посольства не получите, поскольку в отношении результатов этого интервью есть своя процедура, и на нее нужно время.

Я попытался было поканючить насчет сына: дескать, он закончил одиннадцать классов, ему бы в сентябре пойти в Канаде в двенадцатый, а то, сами понимаете, ему будет тяжело наверстывать, да и психологически труднее приходить в новый класс не в начале учебного года… Дама ответила с сочувствием:

– Поймите: вы имеете дело с огромной бюрократической машиной, которая живет по своим законам, и никто ничего не может изменить. Рассмотрение вашего дела состоит главным образом в том, что его перекладывают с одного стола на другой, с другого на третий, и так далее. Иногда, чтобы дело сменило стол, достаточно пары дней, но чаще всего на это уходит пара месяцев. Когда вы подали документы?

– В ноябре 2005 года.

– Ну, вам еще повезло – даже два года не прошло, а у вас уже процесс близок к концу. Некоторое заявители ждут по три-четыре года, если не по пять лет.

Я понял, что пытаться продолжать этот разговор смысла нет. На прощание дама с вполне искренней заинтересованностью обсудила со мной, куда мне пойти, чтобы скоротать время, оставшееся до отхода поезда. А может, она ждала, что я проговорюсь насчет явочной квартиры, куда я должен как можно быстрее попасть для встречи с резидентом? Так или иначе, а мы поговорили про Старе Място и парки, про музеи и рестораны, а потом она посоветовала мне сходить в гигантский торговый центр, который не так давно открылся возле железнодорожного вокзала. Я так и сделал и об этом не пожалел – с точки зрения архитектуры, это один из самых интересных комплексов такого рода (впрочем, скажу честно: не так уж много я их на своем веку повидал).

Выйдя из посольства, я, в отличие от прошлого раза, никаких особых чувств не испытывал.

Из Варшавы в Минск со мной в купе ехали два таких же «безбилетника», как и я: поляк лет тридцати пяти, без акцента говоривший по-русски – не иначе, шпион, – и студент с длинными жирными волосами, в рваном свитере, рваных джинсах и рваных кроссовках. От бомжей, роющихся в мусорных контейнерах, его отличало только наличие шикарного смартфона долларов этак за пятьсот. В купе воняло грязью и потом. Когда студент разулся, я проклял все на свете, включая сэкономленные с таким риском тридцать долларов.

Ну вот, по несколько раз в день заглядывали в почтовый ящик на первом этаже, а письмо из канадского посольства в Варшаве пришло через email. Ждали приглашения за иммиграционными визами, а получили вызов на интервью. Да, еще одно интервью. В начале июля. На этот раз приглашают меня одного. Из документов надо иметь с собой только паспорт. Все понятно: это так называемое security interview. Значит, нашли что-то темное в моей обширной биографии, и background check перешел в security check. А последний может продолжаться от нескольких месяцев до нескольких лет. И таких security interview может быть несколько. И даже если одного окажется достаточно, и в результате будет принято положительное решение, процесс все равно может затянуться до осени, а к тому времени квота выдачи виз может быть исчерпана, и тогда к нашему делу вернутся только в начале следующего года, когда до окончания срока действия медицинского освидетельствования будет примерно два месяца – те самые два месяца, когда визы уже не выдают, потому что времени для сборов и отъезда у людей практически не остается. И медицинское освидетельствование надо будет проходить заново, и снова придется ждать заветное письмо – POVL…

Интересно, что больше половины письма из посольства занимает описание процедуры найма переводчика для интервью. И почему-то жирным шрифтом. Зачем мне переводчик? Бюрократическое разделение труда: с одним человеком у нас было интервью, другой делал background check, третий проводит security check, четвертый выслал мне письмо по шаблону, ничего обо мне не зная. Хотя, опять же, непонятно, для кого мог быть сделан такой шаблон – ведь люди сдают серьезный тест по английскому, зачем им переводчик?

Намерение явиться на интервью просят подтвердить, в противном случае грозят принять решение на основании имеющейся информации и намекают, что это решение будет отказом. Я сначала хотел написать письмо с вопросами: мол, а зачем это второе интервью, одно ведь уже было, и что у меня в документах не так? Потом решил держаться индифферентно, и вот что в итоге получилось:

==================

Dear Counsellor,

Thank you for your letter of June 6, 2007.

With reference to the interview scheduled for Tuesday, July 10, 2007 at 10:30, I would like to confirm that I will be happy to attend it and that, due to my professional knowledge of English, I do not need to have any interpretation services arranged.

I look forward to the interview.

Yours sincerely,
<подпись>

==================

Какое-то время я еще попереживал, а потом решил, что это все-таки еще не отказ, и расстраиваться особенно незачем. Да, процесс затормозится, может даже надолго, но ускорить-то я его никак не могу. Никаких ошибок мы, вроде, не допустили, винить себя не за что – надо жить дальше. Придет июль, поеду на интервью, а там видно будет.

Утром 12 марта мы вышли из дома заранее и были в поликлинике тракторного завода примерно за десять минут до назначенного времени. Быстро сдали анализы (было не очень-то приятно шастать по коридору с открытыми пластиковыми стаканчиками с желтой жидкостью, которую вряд ли кто-то мог принять за фанту), с рентгеном получилось немного дольше, а с осмотром офтальмолога вышла задержка: просидели в коридоре с полчаса. Сначала заняли очередь – а ей конца не было видно, – а потом врач, проходившая мимо, увидела наши бланки и говорит: «А что вы тут сидите?» – оказывается, мы могли идти без очереди. Между тем Юра (рост под 190 см) уснул и с грохотом упал со стула.

Последняя инстанция – кабинет с надписью IOM (International Organization for Migration). Я пошел первым. Врач, женщина лет сорока, строго расспрашивала меня обо всех возможных травмах, болезнях и недомоганиях, но я говорил только «нет». Когда пришло время продемонстрировать мой военный билет, надо было сразу же ответить на вопрос о том, почему я не служил в армии. Я сказал, что у меня были головные боли, и мне поставили дианоз «арахноидит», но в 1980 году надежных средств определения этого заболевания не было, единственный известный тогда способ – пункция – был слишком опасным (какой-то процент пункций заканчивается параличом), и я ее делать отказался, так что диагноз оставался под вопросом, и в конце концов его не подтвердили в 1985 году во время переосвидетельствования – я показал на печать «годен» в военном билете и тут же объяснил, почему она перечеркнута, а после нее стоит печать «не годен»: в марте 1985 года мне оставался всего лишь месяц до 27 лет, и меня в военкомате просто пожалели. (На самом деле я толком и не знаю, почему мне тогда, в 1985 году, поставили в военкомате печать «годен» – скорее всего, по ошибке, потому что слишком уж легко они согласились на следующий день заменить ее на «не годен», – но вот теперь мне это недоразумение пригодилось.)

– Так вы все-таки чем-то болели, или просто не хотелось служить в армии? – сердито спросила врач.

– Головные боли у меня были, – сказал я. – Но когда мы в 2005 году решили подать документы на иммиграцию в Канаду, я специально обследовался, и мне врач сказал, что все это психосоматика, а виноват стресс. А в то время, когда меня от армии освобождали, и слов-то таких никто не знал. И компьютерной томографии головного мозга тогда не было, а в 2005 году я ее сделал, и там в заключении написано, что у меня все в порядке. Эта бумага у меня с собой – показать?

– Не надо. Раздевайтесь до пояса.

Тут врач заметила то, о чем я совсем забыл, будучи целиком поглощенным легендой о своей армейской непригодности: белое пятно внизу на левом боку.

– Это у вас что такое?

– Это? Нарушение пигментации. Витилиго.

– Еще где-то есть?

– Были два пятна на левой руке, вот здесь, но они пару лет назад начали исчезать. Сейчас их уже и не заметишь. Вообще, это странно – я читал, что пятна витилиго практически никогда не проходят, а у меня вот прошли... – торопливо сказал я. Не знаю, насколько правдоподобно это звучало, но я не врал.

– Хорошо, – сказала врач.

Больше вопросов не было. Оля и Юра прошли осмотр вслед за мной – Юра освободился быстро, Оля пробыла в кабинете немного дольше. Примерно в половине двенадцатого мы вышли из поликлиники. Солнце светило не по-мински ярко.

Теперь наши медицинские документы отправятся на рассмотрение в Лондон, а потом, месяца через три-четыре, нам должно придти из Варшавы письмо, гарантирующее выдачу виз (Promise Of Visa Letter), – это, конечно, если нам повезет, и не будет задержки ни с рассмотрением документов в Лондоне, ни с проверкой моего уголовного прошлого, ни каких-то еще – таких, которые сложно предусмотреть, но чего только не бывает... Ладно, будем надеяться на лучшее.

Умный человек посоветовал не ждать ответа на факс, а послать в посольство email с тем же текстом. Я так и сделал. Ответ пришел часа через полтора: ошибка в нашем деле исправлена, а медицинское освидетельствование можно проходить с теми самыми бланками, которые мы получили.

Запись в минском офисе International Organization for Migration примерно за две недели. Оля позвонила, записалась на 12 марта. Сказали, чтобы я обязательно имел с собой военный билет – если я не служил в армии по болезни, то, скорее всего, заставят дополнительно обследоваться. А я ведь и на самом деле не служил в армии по болезни...

Вчера в почтовом ящике появился конверт из Варшавы. Медицинские бланки пришли даже быстрее, чем обещал офицер в посольстве. Однако радовались мы недолго: в бланке, оформленном для сына, в графе «страна рождения» значилась Россия (как и у меня с Олей), а Юра-то родился в Минске, то есть в Беларуси. Я посмотрел его данные в выписке из нашего дела, полученной через CAIPS, – и там было то же самое. Как я не заметил этого раньше? Чтобы исправить эту ошибку во время интервью в посольстве, потребовалось бы несколько секунд, а что делать теперь? Воспользоваться этим бланком? А вдруг потом из-за этого возникнут какие-то бюрократические проблемы – как всегда, в самый неудачный момент? Я решил отправить в посольство факс и подождать ответа. Может, надо будет подождать, пока они не пришлют новый бланк?

Описал ошибку в бланке, напомнил, что в деле страна рождения Юры тоже указана неправильно, послал факс. Хорошо бы ответили поскорее...

1

Изначально мы готовили свои документы для посольства США, но обстоятельства изменились, и, чтобы не пропали зря труды наши, а также наших российских родственников и друзей, которые добывали нам тамошние справки из милиции и другие документы (мы оба родились и до переезда в Беларусь жили в России), мы решили использовать эти же бумаги для подачи в посольство Канады на иммиграцию по программе skilled workers. Срок действия некоторых документов должен был вскоре истечь, так что сдавать, как положено, тест по английскому (IELTS) у меня времени не было. Вместо этого я написал заявление с просьбой засчитать мне баллы за language proficiency без сдачи теста, указал свое инязовское образование и соответствующий опыт работы и приложил контракты, подтверждавшие мою офшорную работу в американской и канадской фирмах, а также отзывы работодателей и пары клиентов из США о моем английском.

Сам себе я насчитал 73 балла, но далеко не все они были бесспорными – в посольстве могли понизить мою оценку знания английского (сам-то я, конечно, оценил себя по-максимуму), не засчитать второе (заочное) высшее образование и придраться к тому, что мой отчет о трудовом стаже в Schedule 1 состоит из сплошных наслоений – с самого начала 90-х я параллельно с преподаванием английского работал сначала переводчиком, а потом техническим писателем и copywriter’ом как freelancer и contractor. Переводческий стаж мне подтвердить было трудно (почти все работы были разовыми и документально не оформлялись), а вот мое четырехлетнее «писательство» доказывалось легко: у меня были на руках контракты с моими офшорными нанимателями и полученные от них рекомендации (я готовил эти бумаги для подачи в посольство США) и, хоть я и знал, что, как правило, оценивается только работа на полную ставку, я все-таки описал и эту свою деятельность, приложив подтверждающие ее документы. У меня было солидное портфолио (help’ы, manual’ы, статьи и т.п.), которое, как мне казалось, могло гораздо больше сказать о моей способности найти соответствующую работу в Канаде, чем преподавание английского в вузе.

В начале ноября 2005 года я отвез документы в варшавское посольство Канады, а примерно через сорок дней пришло письмо с номером нашего дела и заверением, что мы получим дальнейшие инструкции не позднее ноября 2006 года. Однако в октябре 2006 года нам пришло уведомление о том, что из-за большого количества рассматриваемых посольством дел крайний срок отправки нам следующих инструкций переносится на октябрь 2007 года. Мы, конечно, приуныли, но делать было нечего – оставалось только ждать.

Впрочем, кое-что мы все-таки могли сделать – я имею в виду заказ выписки из нашего иммиграционного дела через CAIPS (Computer Assisted Immigration Processing System). Таким образом мы могли узнать, не является ли причиной задержки проблема с какими-то из наших документов. Поскольку запрос на получение выписки может послать только гражданин или житель Канады, я оформил доверенность на имя своего знакомого, живущего в Торонто, и он отправил ее вместе с запросом, написанным мною от его имени, в отдел публичных прав министерства гражданства и иммиграции Канады. Через месяц с небольшим мой знакомый получил пакет, в котором лежало штук восемь страниц текста, из которого стало ясно: в нашем деле пока нет ничего, кроме анкетных данных (имя, дата и место рождения, образование и т.п.). Энтузиазма у нас от этой информации не прибавилось, но зато теперь мы точно знали, что в задержке нашей вины нет.

2

В конце января 2007 года мы неожиданно получили из посольства вызов на интервью 16 февраля. В письме было указано, что я должен явиться вместе с женой, но без сына, и с собой надо иметь не только оригиналы всех документов, копии которых мы уже предоставили, но и обновленные рекомендации со всех предыдущих мест работы, результаты сдачи IELTS (или документ, подтверждающий, что я сдал тест и жду результатов, или что я зарегистрировался для сдачи теста) и документы о наличии у меня достаточных средств для иммиграции в Канаду.

Конечно, за три недели заново собрать рекомендации со всех предыдущих мест работы у меня шансов не было, и я ограничился контрактом и характеристикой с нового места работы, куда я перешел уже после подачи заявления в посольство, и обновленной копией трудовой книжки. Что делать с IELTS, я решить не мог – мне казалось, что текст полученного письма – это шаблон, не учитывающий мое заявление о том, чтобы мне начислили баллы без сдачи теста. Поскольку поговорить по телефону с кем-то в посольстве невозможно (единственный вариант – оставить сообщение), я послал туда факс с просьбой сообщить, нужно ли мне все-таки сдавать IELTS. Прошло несколько дней, ответа все не было, и я уже смирился с необходимостью потратить 440 тысяч рублей, чтобы зарегистрироваться для сдачи теста 31 марта и получить соответствующую бумагу, но тут пришел ответный факс: «No third party test is required», и у меня на душе отлегло. Что бы ни писали на форумах, а все-таки некоторым выпускникам иняза, сумевшим показать не только образование, но и опыт работы с языком, сдачи теста удается избежать.

Помимо документов, указанных в списке, мы на всякий случай взяли новые справки из МВД (и, конечно, сделали их перевод) и сфотографировались, и я снова заполнил бланки Schedule 1 и Schedule 3 (с учетом изменения места работы), а также Application for Permanent Residence (сын за прошедшее время сильно вырос, и я указал его новый рост). Кроме того, я отпечатал свое резюме, отрывки из сделанных мною help’ов и manual’ов, тексты всех опубликованных статей и длинный список сайтов, на которых эти статьи были помещены. К этому портфолио я приложил экземпляр учебника по английскому для будущих технических писателей и студентов специальности «управление информационными ресурсами», который я написал год назад совместно с двумя своими коллегами. Следуя советам с разных форумов, я заготовил список газет, журналов и интернет-ресурсов, которые я предполагаю использовать при поиске жилья и работы по приезде в Канаду. Наконец, я подготовился к разговору на темы вроде «ваши действия в первые дни в Канаде», «почему вы хотите иммигрировать в Канаду» и т.п.

Несколько человек спрашивали у меня, боюсь ли я предстоящего интервью, и я отвечал, что нет, интервью я не боюсь. Не то чтобы я был таким смелым или не понимал, насколько все это серьезно, – просто жизненный опыт научил меня, что судьба наносит удар в самый неожиданный момент, и поэтому я не столько боялся, сколько жалел, что не знаю, чего именно мне надо бояться.

3

15 февраля вечером мы выехали из Минска. Поезд приходит в Варшаву в 6.30 утра, в посольстве надо быть в 8.15, дойти от вокзала до здания посольства можно минут за двадцать пять – в общем, времени у нас должно было быть предостаточно. Трудно сосчитать, сколько раз мы до того ездили в Варшаву этим поездом, и ни разу он не опоздал больше, чем на двадцать минут, так что в этом отношении мы чувствовали себя спокойно. Нас, конечно, не вдохновляла перспектива из-за смены платформы в Бресте и обходов наших и польских таможенников и пограничников провести бессонную ночь, а потом сразу же идти на интервью, но мы решили, что это все-таки лучше, чем ехать за сутки вперед (мне было бы очень трудно получить еще один выходной, да и деньги лишние на еду и ночлег в Варшаве тратить, скажем прямо, не хотелось).

Поначалу все шло гладко. В полупустом вагоне было тихо и спокойно, в купе мы с женой ехали одни, без соседей. Белорусские пограничники и таможенники были такими же приветливыми, как когда-то польские. Когда мы оказались по другую сторону границы, в нашем купе появился польский пограничник со своим электронным ящиком, пропустил через него наши паспорта и на вполне приличном русском спросил:

– Сколько у вас с собой денег наличными?

– Долларов двести, – сказал я.

– А у вас? – обратился он к Оле.

– Это на двоих, – ответил я за нее.

– У вас недостаточно денег, – сказал он спокойно. – Одевайтесь, собирайте вещи и выходите из вагона. Дальше вы не поедете.

Я описываю то, что происходило двое суток назад, но даже сейчас у меня возникает такое ощущение, будто я лечу в пропасть.

– Как это – недостаточно денег? – спросил я.

– Вы должны иметь двести долларов на человека в день, а у вас их всего двести.

– Погодите, – сказал я. – Вот письмо из посольства Канады: мы должны быть там сегодня в 8.15 утра, а вечером мы уезжаем, и у нас есть обратные билеты. В Польше мы пробудем меньше суток. Вот у меня двести с чем-то долларов, – я достал бумажник и показал ему деньги, – а вот карточка, на которой у меня есть больше двухсот пятидесяти долларов…

– Может есть, а может нет, – перебил он меня. – Собирайтесь и выходите.

Он взял наши паспорта, повернулся и ушел, поручив двоим подчиненным, которые все это время оставались в коридоре, за нами присмотреть. Мы стали одеваться.

– Ты знал про такое требование? – спросила Оля.

– Нет. А ты не видела чего-то такого в польском посольстве, когда получала визы?

– Я там все прочитала от и до, каждую бумажку, – сказала Оля. – Ничего подобного нигде не написано… Что же делать?

Я не знал, что ответить. У меня появилась было мысль о том, что, возможно, этот пограничник хочет получить с нас взятку, но вымогательство такого рода мне уже приходилось видеть – слава Богу, только со стороны, – и оно выглядело совсем по-другому. Так что, на сегодняшнем интервью надо поставить крест? Тут я подумал, что если они нас снимут с поезда, но в конце концов пропустят, то можно будет доехать до Варшавы на электричке и все-таки появиться в посольстве, хоть и с опозданием – так я и сказал Оле, а она в ответ предложила:

– Давай спросим у проводницы – может, она что посоветует.

А проводница в этот момент как раз заходила в наше купе. В ее взгляде было тревожное любопытство – так иногда смотрят на людей, у которых только что умер кто-то из близких.

– Ой, мне вас так жалко, – сказала она и протянула мне наши билеты.

– Что же можно сделать? – спросила Оля.

– Ничего не сделаешь, – ответила проводница. – Это они что-то новое придумали, и теперь все время людей высаживают, всякий раз.

Я машинально заглянул в один из наших билетов – оказывается, проводница уже успела написать внутри: «Билет использован до станции Тересполь. Высажен пограничным контролем». Ниже стояла подпись проводницы и даже какая-то тусклая печать.

Мы вышли в коридор, и Оля спросила у одного из ожидавших нас пограничников:

– А где-то поблизости есть банкомат?

– Есть.

– Тогда я могу снять с карточки нужную сумму и показать, что у нас достаточно денег, – сказал я. – Зачем же нас высаживать?

– Банкомат не прямо здесь, а в городе. Вас туда не выпустят, – сказал пограничник. В отличие от своего начальника, он не демонстрировал безразличие, а наоборот, явно нам сочувствовал. – А вы правда сегодня должны ехать назад?

– Конечно, – сказал я. – У нас утром интервью в канадском посольстве, а вечером мы возвращаемся обратно.

– У них билеты туда и назад? – спросил он у проводницы.

– Да, – подтвердила она.

– Покажите вашу карточку, – сказал он мне.

Я трясущимися руками раскрыл бумажник, в котором у меня лежали две дебитные карточки, и достал одну из них:

– Вот на этой лежит больше двухсот пятидесяти долларов, – сказал я, и это была чистая правда.

– Дайте сюда, – он взял карточку, внимательно ее рассмотрел и вернул мне. – Вы успокойтесь, может еще все будет хорошо. Ждите здесь. Не раздевайтесь, вещи держите наготове, чтобы вы могли в любой момент выйти, но я попробую с ним поговорить…

Мы вернулись в купе. Я немного успокоился и сказал себе, что если нас высадят, то я потребую отвести нас к их пограничному начальству и сначала попытаюсь доказать, что у нас есть достаточно денег, а потом потребую бумагу для посольства с объяснением, почему мы так и не добрались до Варшавы.

В проходе снова появилась проводница:

– Вы идите к выходу, они вас там ждут.

Ступеньки уже были накрыты металлической площадкой. Мы подошли к открытой двери вагона и выглянули наружу. Мела метель. Пограничники стояли внизу на перроне. Начальник ставил в наши паспорта печати, а двое его подчиненных смотрели на нас. Когда мокрые от снега паспорта были у меня в руке, тот пограничник, который за нас заступился, сказал:

– Удачи вам!

Мы поблагодарили его и побрели в свое купе. Позже Оля призналась мне, что все это время у нее тряслись колени, и она с трудом держалась на ногах. Меня колотило так, будто я несколько часов простоял на морозе. Поезд тронулся. Оля постепенно успокоилась и уснула, а я лежал и думал: не может быть, чтобы это действительно происходило со мной. Вот придет утро, я проснусь, и окажется, что это был просто ночной кошмар.

Я так и не уснул, а ночной кошмар плавно перешел в кошмар утренний.

4

Я лежал и слушал стук колес, а они стучали все реже и реже, пока поезд вовсе не остановился. Затем он резко дернулся, проехал немного и снова встал. Снова рывок, опять остановка – и так продолжалось с полчаса. Еще минут пятнадцать поезд стоял, потом медленно проехал метров десять и больше уже не двигался. Было начало шестого по местному времени. Через час с небольшим мы должны были приехать в Варшаву. Я сел и выглянул в окно – поезд стоял в чистом поле. Тогда я пошел в начало вагона и заглянул в купе проводницы.

– Что-то случилось? – спросил я.

– Сломался локомотив.

– До Варшавы далеко?

– Километров семьдесят.

– И что теперь?

– Пока не знаю.

Мне уже не казалось, будто я падаю, – я почувствовал себя на дне пропасти, из которой мне никогда не выбраться. «Никогда» для меня в тот момент означало «до 8.15».

– Уж лучше бы нас высадили в Тересполе, так мы бы сняли с карточки деньги и уже ехали бы в Варшаву на электричке, – сказал я.

– Не-е-ет… Даже и не думайте. Если они кого снимают, то держат там двенадцать часов, – успокоила меня проводница.

Я вернулся в купе. Время шло, поезд стоял. Оля проснулась в начале седьмого и по моему виду сразу заподозрила неладное.

– Что такое?

– Все пропало, – объяснил я. – На интервью мы не попадаем.

Прошло какое-то время, и проводница объявила, что примерно через час из Варшавы придет новый локомотив, и еще через час мы наконец будем на месте.

Мы стояли у окна в коридоре и наблюдали, как на пустынной, заснеженной дороге, тянувшейся вдоль железнодорожного полотна, остановилась машина, из нее вышли два парня и помахали кому-то в соседнем вагоне. Через несколько минут два человека с сумками вышли из этого вагона и направились к машине. Женщина, стоявшая в коридоре рядом с нами, метнулась к выходу. Ей повезло: проводница оказалась рядом и открыла дверь вагона.

– Послушайте! – закричала женщина по-русски. – Я опаздываю на самолет, возьмите меня с собой до Варшавы! Пожалуйста! У вас еще есть свободное место, а у меня только сумка с собой, я ее возьму на руки. Я вам заплачу!

Парни переглянулись, и один из них кивнул. Женщина мигом собралась, и минут через пять мы с завистью смотрели на удалявшуюся от поезда машину.

По соседней ветке мимо нас в сторону Варшавы шли полупустые электрички. Мы не могли не пожалеть, что застряли в чистом поле, а не вблизи станции, от которой мы бы запросто могли добраться до Варшавы на одной из этих электричек.

Проводница объявила, что начальник поезда с польской стороны может всем, кто куда-то опаздывает, описать в билете причину задержки. Так у нас под записью о том, что мы высажены пограничным контролем, появился еще и текст на польском, причем тоже с печатью. Конечно, эта запись была слабым утешением: в посольстве могли сказать, что нам надо было приехать в Варшаву за сутки до интервью, и возразить на это нам было бы нечего. Мне хотелось забиться в ящик под нижней полкой и не вылезать оттуда до возвращения в Минск. Или еще дольше.

В 8.15, когда мы должны были явиться в посольство, поезд все еще стоял на месте. Новый локомотив пришел около девяти утра, а в Варшаву мы приехали в начале одиннадцатого.

5

При таком опоздании лишние десять минут уже ничего не меняют, поэтому мы не стали брать такси, а пошли пешком, и минут через двадцать были у посольства. Я объяснил охраннику на английском, почему мы не пришли к 8.15, сунул ему в лоток наши паспорта и приглашение на интервью, и он пропустил нас внутрь. Я выключил и отдал ему на хранение свой мобильник, а потом я, конечно, весь зазвенел, и мне пришлось выложить ключи и мелочь, а также снять ремень с металлической пряжкой. Охранник позвонил кому-то и попытался обо мне сказать, но не смог прочитать мою фамилию, записанную в паспорте на белорусский манер в английской транслитерации, так что мне пришлось ему помочь. Потом он сказал, что мы должны пройти в здание и, ничего не дожидаясь, сразу обратиться в окно номер один. Мы так и сделали. Женщина в окошке кивала, улыбаясь, когда я извинялся за опоздание и пытался в двух словах рассказать, что именно произошло, а потом забрала у нас паспорта и велела ждать.

Зал был набит поляками, пришедшими за визами и на интервью. Над окошками зажигались номера людей, которым надо было подойти, а через громкоговоритель объявляли фамилии тех, кого вызывали в кабинеты, расположенные тут же. Насколько я понимаю, к иммиграции все это отношения не имело.

Минут через пятнадцать я услышал объявление на английском: мне нужно было подойти с документами к окну номер три. Женщина за стеклом выглядела слегка раздраженной, по-английски говорила скверно, и при этом не включала свой микрофон, так что понять ее было проще по жестикуляции, чем на слух. Я достал все затребованные документы, которые были сложены точно в таком порядке, как это было указано в письме, вынул их из старенькой папки и сунул в лоток под окошком. Женщина по ту сторону высказалась сердито и непонятно, и, видя, что я не реагирую, стала показывать мне, чтобы я отдал ей и папку – ту самую потрепанную и даже слегка порванную папку, в которой я держал документы, чтобы они не рассыпались в портфеле. Получив от меня злополучную папку, женщина вернула в нее мои документы и перетянула все это большой желтой резинкой.

– Я привез дополнительные документы вроде обновленных форм, фотографий, справок из милиции – отдать их вам сейчас? – спросил я.

Женщина кивнула, и я передал ей все оставшиеся документы, кроме своего портфолио, списков различных ресурсов и т.п.

Снова ожидание – еще минут пятнадцать-двадцать. Стало ясно, что за опоздание наказывать нас не будут. Надо было успокоиться и сосредоточиться на предстоящем интервью, но в голове было пусто, и при этом я чувствовал такое напряжение, что не мог ни слушать, ни говорить. Я подумал, что если буду на интервью вести себя так же, как с этой женщиной за стеклом, то нам обеспечен провал.

Оля захотела пить. Я налил ей воды из бутылки, стоящей у входа, и тут нас снова вызвали через громкоговоритель к третьему окну, и та же самая женщина опять сказала что-то непонятное, но я все-таки разобрал в конце слово «door», а по ее жесту понял, что нам надо пройти за дверь справа. Я открыл дверь, мы вошли в помещение вроде тамбура и увидели через стеклянную стену, что с другой стороны приближается улыбающийся молодой человек и машет нам рукой, как будто мы его давние знакомые. Он открыл дверь и пригласил нас следовать за ним.

Мы поднимались по лестнице на второй этаж, когда Оля стала дергать меня за локоть и шептать, что нельзя, мол, идти на интервью в куртке, надо ее снять и нести в руке – как она сделала со своей дубленкой. Я тихо ответил, что меня сейчас не надо трогать – я хочу сосредоточиться. Вернее, расслабиться. Я сделал глубокий вдох и медленно выдохнул. Еще раз. Не помогло. Мы вошли в кабинет. Молодой человек сел за стол с клавиатурой и монитором. Тут же были и наши документы. Чуть позади сидела какая-то девушка. Вид у нее был серьезный, если даже не мрачный, и я подумал, что, наверное, наше дело плохо, если с нами приготовились беседовать сразу двое… Молодой человек предложил нам сесть. Я спросил, можем ли мы раздеться, и он, все так же приветливо улыбаясь, показал на вешалку в углу. Мы повесили туда свою одежду. Моя шапка тут же свалилась на пол, но я не стал ее поднимать.

6

– Давайте познакомимся, – сказал молодой человек по-английски, но с акцентом. – Я офицер иммиграционного отдела посольства Канады, зовут меня Мариуш, – и дальше он назвал длинную польскую фамилию, которую я не смог разобрать, но зато мне стало ясно, откуда у него акцент. Он представил и девушку, сидевшую позади с видом понятого при обыске, но ее роль в происходящем я в тот момент не понял.

Офицер скороговоркой выдал стандартную речь о целях интервью, а я все ждал, не спросит ли он у меня, по какой из моих профессий я предпочитаю, чтобы он меня оценивал. Я слыхал, что, вроде, такой вопрос могут задать, но так и не решил, что на него ответить. Моего стажа преподавателя английского было вполне достаточно для того, чтобы получить максимально возможное количество баллов. Техническим писателем я проработал больше четырех лет, и этого тоже было достаточно, но, поскольку весь этот стаж был работой не на полный день, я боялся, что мне его или вообще не засчитают, или не поставят за него максимум баллов.

Первый вопрос был о том, жил ли кто-то из нас за пределами Беларуси больше пяти месяцев (после переезда из России). Получив отрицательный ответ, офицер сказал мне:

– Я хочу попросить вас рассказать о вашем опыте работы в обратном хронологическом порядке, начиная с последнего места.

Начав говорить, я вдруг понял, что больше не паникую, говорю с приличным произношением, бегло, без пауз и не подбирая слова.

Я рассказал о своей нынешней работе и о том, что я как бы совмещаю обязанности переводчика и технического писателя. Получилось так, что речь с самого начала зашла о моей работе в области IT, и поэтому я не стал говорить о своей преподавательской деятельности, а только упомянул, что покончил с нею летом прошлого года. Потом я описал свою офшорную работу на канадскую и американскую компании. Офицер все это время стучал по клавишам, записывая мой рассказ, и иногда прерывал меня, чтобы задать какой-нибудь уточняющий вопрос. Например, когда я упомянул, что инсталлировал программное обеспечение, он радостно сказал:

– А, так вы занимались инсталляцией программ?

Я объяснил, что это стандартный процесс работы технического писателя: устанавливаешь программу и сначала сам учишься пользоваться ею, а потом уже описываешь все операции для пользователей в help’е или manual’е.

Тут я спохватился и предложил продемонстрировать образцы своей работы – дескать, я много чего привез с собой, – но офицер хитро улыбнулся, покачал головой и предложил мне рассказывать свою трудовую биографию дальше. Вероятно, он намекал на то, что не может знать, кому на самом деле принадлежит авторство материалов, которые я намеревался ему показать.

А я дошел до своей самой первой офшорной работы в качестве технического писателя и замолк. Дело в том, что я не упоминал о ней в поданных документах – у меня не было полноценного письменного соглашения с владельцем фирмы, контакт с ним был утерян, а рекомендация, полученная от него по факсу лет пять назад, выцвела настолько, что прочитать ее было практически невозможно; правда, образцы работы – help и пара manual’ов в формате PDF – у меня сохранились. Пока я раздумывал, говорить обо всем этом или нет (в конце концов, четыре года стажа работы техническим писателем у меня и так набиралось), офицер сказал:

– А теперь меня интересует, какой суммой вы располагаете для иммиграции в Канаду.

Я сказал, что мой банк посылал им в посольство факс с указанием суммы на моем счету, что эта сумма соответствует требованиям канадского иммиграционного законодательства, и что на всякий случай я привез с собой копию этого факса, но офицер ответил, ему все-таки нужно услышать это от меня. Я назвал сумму, лежащую на своем счету, и добавил, что у нас также есть двухкомнатная квартира недалеко от центра Минска, которая стоит как минимум 40 тысяч долларов США, и что мы перед отъездом ее продадим, потому что не собираемся возвращаться обратно. В этот момент девушка, сидящая позади офицера, улыбнулась.

В качестве лирического отступления я должен заметить, что, в отличие от многих, не считаю, будто любой опыт полезен. По-моему, мы, наоборот, чаще всего тратим наше время и силы понапрасну. Но в данном случае я не сомневаюсь, что на этом интервью меня спас исключительно мой вузовский опыт. Работа преподавателем научила меня как бы раздваиваться, слушая самого себя со стороны, анализируя реакцию аудитории и на ходу внося поправки в свои действия. Преподавание, как и актерское ремесло, развивает способность делать «посыл», то есть концентрировать на себе внимание других и заставлять себя слушать. И мне кажется, что только благодаря моему опыту общения с аудиторией официальное интервью постепенно превратилось в беседу. Я, конечно, ни в коем случае не пытался перейти грань, разделявшую меня и офицера посольства, и, обращаясь к нему, не забывал называть его «sir», но при этом я старался, чтобы наш разговор не имел жесткой вопросно-ответной структуры, а для этого надо было быстро и как можно естественнее реагировать на все, что говорил офицер, и, в свою очередь, пытаться вызвать у него какую-то реакцию на мои высказывания. Конечно, мне повезло, что он изначально вел себя очень дружелюбно и приветливо – иначе все мои усилия по «наведению мостов» могли бы пропасть даром. С другой стороны, из-за его приветливости и улыбчивости мне было трудно понять, владею я этой аудиторией из двух человек или нет – поэтому я старался в первую очередь контролировать реакцию мрачной девушки (тем более, что я не знал, зачем она тут сидит и чего от нас хочет), и когда она оттаяла и улыбнулась, я понял, что все делаю правильно.

Разобравшись с нашими финансами, офицер попросил нас обоих рассказать о своих родителях: кто они были по профессии и где жили. Эту часть беседы веселой не назовешь, потому что из наших родителей в живых сейчас осталась только мать Оли. Попутно возникла и первая проблема с нашей стороны: родители Оли разошлись, когда ей был год от роду, ее отец уехал куда-то на Север, и она его никогда не видела, так что о его работе практически ничего не могла сказать (с трудом вспомнила, что он, кажется, был инженером-электриком).

Больше у офицера вопросов к нам не было. Он сказал, что целью интервью было оценить мой опыт работы и мое знание английского (а ведь считается, что офицер посольства знание языка в процессе интервью не оценивает, и даже в случае, если заявитель не сдавал third party test, баллы за language proficiency выставляются на основе поданных документов, а не по результатам интервью), что он более чем удовлетворен и тем, и другим, и что он принимает (accepts) мое заявление об иммиграции в Канаду.

Я думал, что мне надо будет где-то расписываться, но моя подпись не понадобилась. Ни общее количество баллов, ни детали вроде того, начислены ли мне баллы за второе высшее образование, не обсуждались.

– Вам осталось пройти три этапа: background check, medical examination и оплата right of permanent residence fee, – сказал офицер.

Я спросил, как долго может продлиться background check, и офицер ответил, что это стандартная процедура, цель которой – убедиться, что у меня нет уголовного прошлого, а продолжаться она может от двух недель до нескольких месяцев. Точнее он не скажет, потому что сам он этим не занимается, а просто передает дела в соответствующий отдел.

– А вот бланки для прохождения медицинского осмотра я подготовлю в ближайшее время, и вы их, скорее всего, получите в течение пары недель, – сказал он.

На этом интервью было закончено, и офицер предложил мне забрать мои документы. Я заметил, что в общей куче лежат не только оригиналы документов, перечисленных в вызове на интервью, но и практически все, что мы захватили на всякий случай. Я спросил, пригодилось ли хоть что-то из обновленных или привезенных по собственной инициативе документов, и он сказал, что да, он их все просмотрел, но сами документы ему не нужны – он просто внес соответствующие изменения в мое дело.

– Я взял только обновленную Schedule 3, – добавил он.

– А Schedule 1? Там ведь тоже указано мое новое место работы, – сказал я.

– Я внес эти данные в ваше дело.

– А вы заметили, что у нашего сына изменился рост? Когда я подавал документы, он был ниже меня на десять сантиметров, а сейчас он на десять сантиметров меня выше.

Девушка, сидевшая позади, рассмеялась.

– Да? Ну-ка, покажите, – он посмотрел на бланк и исправил соответствующие данные у себя в компьютере.

– А новые фотографии? Не нужны? – спросил я.

– Нет… А вообще, давайте, спасибо, – и он взял у меня конверты с фотографиями.

Я стал запихивать документы в портфель.

– Вы лучше не спешите. Я понимаю, что интервью – это большой стресс, так что вы следите внимательно, чтобы ничего тут у нас не забыть, – сказал офицер.

– По сравнению с тем, что нам пришлось пережить сегодня утром, это интервью – вообще не стресс, – ответил я и рассказал, как сломался локомотив, и мы застряли в чистом поле, и как мы видели, что вот уже 8.15, а поезд еще даже не сдвинулся с места…

– Вы зря так беспокоились, – сказал офицер. – Мы здесь находимся целый день, это наша работа, так что вы могли придти даже позже, и все равно бы ничего страшного не было, мы бы вас приняли.

Тут неожиданно заговорила молчавшая до сих пор девушка:

– I know the feeling. Когда я приехала сюда на практику, то накануне первого рабочего дня завела будильник, но из-за большой разницы во времени что-то перепутала, и когда проснулась, уже был день, и я поняла, что опоздала в посольство на несколько часов…

Оказывается, эта девушка присутствовала на интервью вовсе не затем, чтобы за нами следить или дополнительно что-то проверять, а как обычный практикант. Интересно при этом, как она за те двадцать минут, что длилось интервью, перешла от полного отчуждения к вполне неформальному общению.

Я взял со стола последние документы, закрыл портфель, поблагодарил офицера и девушку за потраченное на нас время, и мы вышли в коридор. Офицер шел впереди.

– Вы забыли паспорта! – крикнула нам вслед девушка.

Я вернулся в кабинет. Три синих белорусских паспорта лежали на столе прямо напротив того места, где я только что сидел. Как я мог их не заметить, до сих пор не понимаю.

– Вам повезло, – сказал офицер, когда мы спускались по лестнице. – Если бы паспорта остались здесь, у вас были бы серьезные проблемы на польской границе.

И он весело засмеялся.

7

Мы вышли из посольства, и я почувствовал не радость, а полную апатию – слишком много было потрачено душевных сил и в дороге, и на самом интервью. Потом я немного развеселился, мы отметили нашу маленькую победу и отправились гулять по Варшаве, благо погода для середины февраля была вполне приличная: снег больше не шел, температура была около нуля, и даже солнце время от времени выглядывало.

Когда поезд тронулся, Оля спросила:

– Сколько мы за день потратили?

Я достал бумажник, посчитал оставшиеся доллары и злотые и сказал:

– Меньше шестидесяти долларов.

– Хорошо бы нам попался тот же пограничник, который хотел нас высадить, а мы бы ему показали: вот, смотри, сколько у нас денег осталось, и посчитай, сколько нам нужно было иметь с собой на самом деле…

Я, конечно, понимал, что один и тот же пограничник не будет работать две ночи подряд, и даже если бы мы на него снова нарвались, то вряд ли бы он стал считать наши деньги и раскаиваться в несправедливом отношении к нам… и все-таки я с удовольствием представил себе такую сцену.