Бывалые путешественники научили меня, как сэкономить на поездке в Варшаву: надо перед отправлением подойти к начальнику поезда и попросить его пустить тебя без билета, тебе скажут номер купе, а потом ты отдашь проводнице тридцать пять долларов – при том, что в кассе билет стоит сто с лишним тысяч рублей, то есть порядка пятидесяти долларов. Я надумал так и сделать, потому что с деньгами у нас в последнее время туговато, и тридцать долларов (туда и обратно – два раза по пятнадцать долларов) кажутся овчинкой, стоящей выделки. Правда, Юра, узнав, что я собрался на интервью, а билеты на поезд не покупал, вполне резонно спросил: «Разве стоит пытаться сэкономить тридцать долларов, рискуя не попасть на интервью и угробить дело, на которое потрачено несколько лет?»

Тем не менее, я все-таки решил попытать счастья, и не зря – добрался до Варшавы без приключений. Я позавтракал, прогулялся по городу, а минут за двадцать до назначенного времени был у посольства. Дальше все шло точно так же, как и в предыдущие два раза – когда я подавал документы в ноябре 2005 года, и когда мы с Олей приезжали на selection interview в феврале. Я отдал даме в окошке номер 1 свой паспорт и письмо с вызовом на интервью и встал справа – у стеклянной двери, через которую проходят потенциальные иммигранты (в отличие от кабинетов слева, где интервьюируют остальных). Чувствуя себя гораздо спокойнее, чем в феврале, когда мы опоздали на несколько часов, я наблюдал за работой бюрократической машины. Дама в окошке отложила в сторону мои документы, минут через пятнадцать за ними пришла молодая девушка, еще минут через десять к двери изнутри подошла женщина средних лет, пропустила меня и повела наверх. По дороге она спросила, говорю ли я по-английски, и нужен ли мне переводчик. Стало ясно, что весь этот механизм слишком сложен для того, чтобы мой ответ на такой же вопрос, заданный в письме из посольства месяц назад, в конце концов дошел до кого следует. (В том, что мое письмо было получено, я не сомневаюсь, так как мне пришло соответствующее уведомление.) Четвертым и последним человеком в этой цепочке оказалась приятная дама средних лет – она и должна была проводить со мной интервью.

Я пожал протянутую мне руку, мы обменялись приветствиями, и дама села за стол, а я – в кресло напротив. Разговор начался со стандартного обсуждения погоды – прямо как мои занятия по английскому со студентами. (Погода, кстати, была скверная – шел сильный дождь.) В отличие от поляка, с которым мы имели дело в феврале, дама была настоящим native speaker’ом. Я прислушивался к ее акценту, чтобы понять, чем все-таки канадский английский отличается от американского, но ее произношение было тем же самым General American, который присущ большинству образованных американцев.

Мы поговорили о том, каким образом я добрался до Варшавы (я почему-то умолчал про отданные проводнице тридцать пять долларов), и как я убивал время, оставшееся до интервью. Следующие две темы – «мои университеты» и трудовая биография. Я, вроде, смог убедить даму в том, что мое первое образование соответствует их уровню магистра (следующей ступенью в то время была степень кандидата наук, то есть Ph.D., которой в их системе предшествует степень магистра). Свое второе образование, юридическое, полученное «на базе высшего» за три с половиной года, я приравнял к их law school, в которой учатся три года после окончания университета – таким образом, мой диплом юриста получился вроде бы как эквивалентом их степени Juris Doctor («доктор права» – это на самом деле не доктор, а любой человек, успешно закончивший law school). С моими многочисленными работами разобраться было сложнее («Странное название: «Академия управления при Президенте Республики Беларусь». Никогда такого не слыхала: «ПРИ президенте». Что это значит? Он что, владеет этой академией? Или он ею руководит?»), но с этим я тоже справился более или менее успешно. Особый интерес у дамы вызвала моя деятельность off-site, то есть работа здесь на фирмы, находившиеся в США и Канаде, – мне пришлось дополнительно объяснять, что в США и Канаду работать я не ездил, а все делал «офшорно».

В анкете я в свое время написал, что мы поедем в Торонто, но дама, увидев, что мой канадский работодатель был из Уиндзора (небольшой город в провинции Онтарио на границе с США), сказала:

– Вы, наверное, поедете в Уиндзор?

После этого я долго и подробно объяснял ей, какое это бесперспективное для вновь прибывшего иммигранта место – Уиндзор, как там намаялся мой бывший работодатель, тоже иммигрант, приехавший из Минска, как он с семьей перебрался в Торонто, и как они теперь мучаются, будучи не в состоянии продать свой дом, который их угораздило построить в Уиндзоре, когда у них еще неплохо шли там дела. Тут выяснилось, что у дамы в Уиндзоре была подруга, которая тоже оттуда сбежала, но сумела при этом продать свой дом, и мы еще какое-то время сравнивали ситуации, в которых находились мои знакомые и ее подруга. Понятия не имею, существовала эта подруга на самом деле, или это была импровизация канадской контрразведчицы с целью меня разговорить и по каким-то мелочам проверить, говорю ли я правду.

– Одним словом, наш пункт назначения – это Торонто. Там для таких, как мы, возможностей куда больше, чем в Уиндзоре, – закончил я.

– Следующий вопрос – служба в армии, – сказала дама. – Как вам удалось ее избежать?

Тут я немного замешкался. Я готовился обсуждать эту тему в феврале, но во время того интервью про армию у меня ничего не спрашивали. Отвечать на этот вопрос мне пришлось, когда я проходил медицинское освидетельствование, но тогда разговор с врачом шел на русском. Сейчас я, конечно, знал, что сказать, но все-таки мой рассказ получился в большей степени импровизированным, чем мне бы хотелось. В принципе, я рассказал то же самое, что и врачу, но черт меня дернул упомянуть про необходимость иметь в диагнозе слово «посттравматический»: мол, чтобы освободили от армии, нужны были последствия сотрясения головного мозга, а у меня этого самого сотрясения не было. Потом я спохватился и стал рассказывать, как в конце концов все удачно сложилось, и мне поставили нужный диагноз, и в армию я не попал, а потом, в 2005 году, решив подавать документы на иммиграцию, на всякий случай прошел самое тщательное, какое только возможно, обследование на самом современном, какое только есть, оборудовании, и компьютерная томография показала, что у меня не только сотрясения мозга не было, но и самой болезни нет…

– Хорошо, что вас обследовали не те врачи, которые когда-то решали, служить ли вам в армии, – неожиданно сказал она и первая засмеялась.

– Хорошо, что когда-то не было такого оборудования, какое есть сейчас, – ответил я.

Потом я сказал, что служба в советской армии – это такой опыт, который, нормальному человеку совсем не нужен… Говорил я вполне убедительно, дама слушала и поддакивала, но все равно я жалею о том, что ляпнул про сотрясение мозга, которого у меня не было. Дело в том, что такие травмы должны упоминаться в результатах медицинского освидетельствования, и, конечно, в моем деле ничего подобного нет. Чего доброго, еще потребуют от меня пройти дополнительное обследование, а это снова потерянное время… Кроме того, вся эта история характеризует меня не с лучшей стороны: если я сумел откуда-то взять несуществующее сотрясение мозга, то можно ли верить тому, что я написал в иммиграционных анкетах? Как говорится, «единожды солгав»…

Между тем, наш разговор все больше напоминал дружескую беседу. Если во время предыдущего интервью этого пытался добиться я сам, то тут мне ничего делать не нужно было: дама легко и быстро меняла темы, чередуя серьезные вопросы с историями из жизни, и охотно смеялась, если мне удавалось сказать что-то смешное. Или даже не очень смешное. Благодаря тем, кто описывал подобные интервью на иммигрантских форумах, я к этой тактике был готов, и потому прозвучавший вдруг вопрос меня врасплох не застал.

– За то время, что вы работали в разных местах и общались с разными людьми, приходилось ли вам сталкиваться с сотрудниками спецслужб?

– Приходилось, но не напрямую, – ответил я. – Not directly.

Мгновенно последовал вопрос о том, при каких обстоятельствах это происходило. Я рассказал, что, работая переводчиком, много раз обслуживал конференции, семинары и другие мероприятия, которые проводили ОБСЕ, Хельсинский комитет и подобные им организации, а среди участников бывали и сотрудники КГБ.

– А что они делали?

– Выступали с докладами, участвовали в дискуссиях.

– Вы можете вспомнить, что именно они говорили?

Честно говоря, мне запомнилось только одно такое выступление, и то не в деталях: я рассказал, как один кагэбэшник доказывал, будто демократия и права человека – это не универсальные ценности, и народу Беларуси они, в сущности, не нужны.

– Неужели так и сказал? – удивилась дама (или сделала вид, что удивилась).

– Ну да. Что я еще запомнил: одна американская правозащитница буквально не могла поверить своим ушам, когда это услышала – примерно, как вы сейчас. Она подумала, что я ошибся при переводе, и потом спрашивала у меня, так ли именно он сказал, или я что-то от себя добавил. Дело в том, что перед началом конференции этот кагэбэшник подошел к ней и подарил свою книгу, и у нее в голове не укладывалось, что культурный с виду и, вероятно, вполне грамотный писатель может быть настолько безграмотным в том, что касается прав человека.

– А почему вы решили, что эти люди были из КГБ? – спросила дама.

– Потому, что они представляли КГБ.

Тут мне пришлось пояснить, что времена были совсем другие (хоть президентом Беларуси уже был Лукашенко), и тогда вполне официально проходили международные мероприятия, в которых на равных участвовали и правозащитники, и высокопоставленные чиновники, и члены Конституционного суда, и работники КГБ.

– И были известны их имена и звания?

– Ну конечно. Я ведь говорю не о каких-то тайных агентах.

– А что вы имели в виду, когда сказали, что не сталкивались с работниками спецслужб напрямую? Разве вы не общались с ними непосредственно?

– Конечно, нет. Они выступали с трибуны – точно так же, как и все остальные, – а я сидел в другом месте, в специальной кабине, слушал их через наушники и переводил в микрофон. Общался я только с организаторами этих мероприятий – когда они меня нанимали и когда со мной расплачивались.

На этом щекотливая тема была закрыта. Наверное, я с самого начала мог сказать, что вообще ничего не знал про КГБ («Спецслужбы? Какие спецслужбы?»), но вряд ли это было бы разумно: ведь в моем резюме среди клиентов упоминаются и ОБСЕ, и Хельсинский комитет, а как они могли остаться без внимания спецслужб? Да и вообще, лучше говорить правду – особенно в тех случаях, когда она не может навредить.

В заключение я ответил на несколько стандартных для интервью вопросов вроде «почему вы решили ехать в Канаду» и «кем вы собираетесь там работать».

– Если у меня возникнут проблемы с «писательской профессией» – technical writing, business writing, copywriting, – то у меня есть план «Б», – сказал я.

– Что за план?

– Я всегда могу вернуться к преподаванию английского. Закончу курс в колледже и стану учителем ESL (English as a Second Language). С моим-то опытом! Я даже учебник по английскому издал – хотите взглянуть?

Не захотела. И на прошлом интервью ничего показать не удалось, и на этом. Сговорились они, что ли?

Всего мне уделили минут сорок, то есть это интервью было почти в два раза длиннее предыдущего. Что интересно: вопроса о том, почему серия моих статей про IT outsourcing подписана псевдонимом, а не настоящим именем, я не дождался. Или канадские контрразведчики невнимательно изучают документы интервьюируемых, или их подобные мелочи не волнуют. Подводя итог, дама сказала примерно следующее:

– Я полностью удовлетворена нашим разговором, и с моей стороны никаких проблем у вас не будет. Думаю, что и решение по вашему делу будет положительным, и в Канаде у вас все сложится хорошо.

И тут же добавила, упредив мой вопрос о сроках:

– К сожалению, это не означает, что вам вскоре будет отправлено письмо с приглашением за визами. Скорее всего, в ближайшие два месяца вы вообще ничего из посольства не получите, поскольку в отношении результатов этого интервью есть своя процедура, и на нее нужно время.

Я попытался было поканючить насчет сына: дескать, он закончил одиннадцать классов, ему бы в сентябре пойти в Канаде в двенадцатый, а то, сами понимаете, ему будет тяжело наверстывать, да и психологически труднее приходить в новый класс не в начале учебного года… Дама ответила с сочувствием:

– Поймите: вы имеете дело с огромной бюрократической машиной, которая живет по своим законам, и никто ничего не может изменить. Рассмотрение вашего дела состоит главным образом в том, что его перекладывают с одного стола на другой, с другого на третий, и так далее. Иногда, чтобы дело сменило стол, достаточно пары дней, но чаще всего на это уходит пара месяцев. Когда вы подали документы?

– В ноябре 2005 года.

– Ну, вам еще повезло – даже два года не прошло, а у вас уже процесс близок к концу. Некоторое заявители ждут по три-четыре года, если не по пять лет.

Я понял, что пытаться продолжать этот разговор смысла нет. На прощание дама с вполне искренней заинтересованностью обсудила со мной, куда мне пойти, чтобы скоротать время, оставшееся до отхода поезда. А может, она ждала, что я проговорюсь насчет явочной квартиры, куда я должен как можно быстрее попасть для встречи с резидентом? Так или иначе, а мы поговорили про Старе Място и парки, про музеи и рестораны, а потом она посоветовала мне сходить в гигантский торговый центр, который не так давно открылся возле железнодорожного вокзала. Я так и сделал и об этом не пожалел – с точки зрения архитектуры, это один из самых интересных комплексов такого рода (впрочем, скажу честно: не так уж много я их на своем веку повидал).

Выйдя из посольства, я, в отличие от прошлого раза, никаких особых чувств не испытывал.

Из Варшавы в Минск со мной в купе ехали два таких же «безбилетника», как и я: поляк лет тридцати пяти, без акцента говоривший по-русски – не иначе, шпион, – и студент с длинными жирными волосами, в рваном свитере, рваных джинсах и рваных кроссовках. От бомжей, роющихся в мусорных контейнерах, его отличало только наличие шикарного смартфона долларов этак за пятьсот. В купе воняло грязью и потом. Когда студент разулся, я проклял все на свете, включая сэкономленные с таким риском тридцать долларов.